Константин Симонов - Софья Леонидовна

Она пососала обожженные пальцы и несколько минут, отдыхая от напряжения и спешки, в которых она зашифровывала сводку, просидела в темноте. Потом вдруг ей показалось, что она чего-то не учла и просчиталась со временем и что сейчас уже двенадцать или даже больше и она опоздала выйти в эфир. Если бы у нее были часы, насколько бы спокойнее она себя чувствовала! А так было неизвестно, что делать: включать питание? Давать позывные и переходить на прием можно было, конечно, и заранее, но это значило тратить драгоценные батареи, которых и так оставалось уже ненамного. Ах, если бы были часы!

А вдруг она ошибается и, наоборот, сейчас не без двадцати, не без четверти двенадцать, как ей кажется по ее расчетам, и не двенадцать, как она боится, а всего-навсего одиннадцать или четверть двенадцатого? Вдруг она от боязни опоздать совсем сбилась со времени и будет тратить питание рации целых лишних полчаса?

Но, так или иначе, рисковать опоздать было нельзя. Она решила сначала периодически, каждые две-три минуты включать питание, давать позывные, переходить на прием, потом опять отключать питание и опять через несколько минут повторять то же самое. И только потом уже перейти на сплошную работу.

«Я семь дробь три, я семь дробь три... — застучала она ключом. — Перехожу на прием».

Но в наушниках все было тихо. Потом пропищала далекая, чужая, немецкая морзянка, потом снова все стало тихо.

Она несколько раз давала позывные, переходила на прием, выключала питание, считала по три раза до ста, чтобы пропустить три минуты, и снова давала позывные... Но ответа все не было и не было.

Теперь уже она начала бояться пропуска даже в три минуты и перешла на сплошной прием, только время от времени отстукивая свои позывные.

Но все молчало.

Когда она передавала днем, обычно со всех сторон слышались морзянки, а сейчас одна морзянка пропищала и затихла. Все было тихо, а наши молчали, как проклятые!

Какое еще придумать одиночество более одинокое, чем этот заброшенный блиндаж в снегах за Смоленском, заброшенная в него женщина, которой некуда, совершенно некуда пойти, выйдя отсюда, у которой просто-напросто на сотни верст нет ни одного знакомого и надежного дома, куда она могла бы зайти со своей рацией, и эта рация, которая хотя и работает, но молчит, как глухая. Только ты говоришь: «Я семь дробь три, я семь дробь три, перехожу на прием. - .. Я семь дробь три. -.. Я семь дробь три...» А тебе никто ничего не говорит, никто на целом свете.

«Я семь дробь три, я семь дробь три...— снова выстукивала Маша ключом. — Перехожу на прием...» — выстукивала и вдруг представила себе, что над ее рацией, и над ней, и над этим блиндажом один громадный снежный холм и ее, замерзшую, находят здесь... Нет, не весной, а через много лет... Почему-то ей подумалось именно так, и она мысленно увидела лицо мужа, то последнее его лицо, уже после прощания, молчаливое и печальное, там, наверху, в окне, когда она в последний раз обернулась...

«Я семь дробь три, я семь дробь три, перехожу на прием»,— снова выстукала она и с усилием и испугом вдруг повела плечами и повертела головой, чувствуя, что она, кажется, не то засыпает, не то замерзает, не то все вместе.

«Четырнадцать-а на приеме,— вдруг четко сказали знакомые без расшифровки, привычные точки и тире, — передавай».

Маша передала первую фразу и по памяти добавила то, что забыла записать с самого начала, зашифровав в уме, потому что это была фраза, которую ей часто приходилось повторять и раньше: «Расшифруйте сразу, перехожу на прием».

«Понимаю, продолжай»,— простучали точки-тире.

И Маша стала поспешно передавать сводку, радуясь, что вопреки ее опасениям в резервное время действительно дежурили и сразу поймали ее и что она все-таки не одна, похороненная в этих снегах, что где-то за этим условным стуком морзянки есть живой голос, отвечающий ей: «Понимаю, продолжай».

Когда она кончила передавать сводку и перешла на прием, у нее осталось всего девять спичек— она пересчитала их пальцами— и четыре жгутика бумаги.

Она записала две колонки цифр, означавших, что ей передали в ответ всего десять — двенадцать слов, потом, уже не записывая, услышала знакомые тире и точки, означавшие конец передачи: «У меня все. Выключаюсь»,— сама выключила питание и осталась снова одна во вдруг оглохнувших наушниках и сразу почувствовала холод в руках, в груди, в спине. За время передачи она совершенно окоченела. Она поднялась и минут десять приседала и выпрямлялась, прыгала, согревая закоченевшие ноги, хлопала себя руками и в конце концов, кажется, немножко отошла.

Но что же ей передали оттуда, из Москвы? Можно было, конечно, подождать до утра и расшифровать это при свете, но у нее не было сил ждать, да и оставшиеся спички и жгутики бумаги ей утром будут все равно не нужны. Теперь она передала все, что нужно, и ей незачем было их экономить.

Она снова присела на корточки и, дожигая последние спички и последние жгутики, расшифровала первую группу слов: «Вас поняли, уходите из города направлении Качаловский лес, вас встретят».

— Вас встретят, вас встретят,— ледяными губами прошептала Маша.— Вас встретят,— повторила она еще раз и стала расшифровывать вторую группу слов.

Расшифровала одно слово «ваш», на втором выронила из усталых пальцев на снег последний жгутик, зажгла последнюю спичку и от последней спички последний жгутик, но так и не смогла, должно быть, от усталости и напряжения разобрать следующее слово — оно почему-то не сразу поддалось расшифровке,— почувствовала боль ожога в пальцах и осталась в полной темноте. Еще раз ощупала коробку со спичками, но коробка была пуста; пошарила в кармане пальто, — может быть, одна спичка завалилась туда, но туда не завалилось ни одной спички.

Была темнота, ночь, фраза: «Вас поняли, уходите из города направлении Качаловский лес, вас встретят»,— и еще это слово «ваш»... Что там дальше, придется расшифровать уже утром, когда будет светло.

Маша знала, что большой Качаловский лес, о котором ходили в городе слухи, что там партизаны, начинается если не прямо здесь, то где-то в этой стороне, где-то близко, за тем чернеющим лесом, и если идти, то идти надо сейчас. Она почувствовала великий соблазн свернуться калачиком и лечь здесь, в землянке, но умом понимала, что этого сделать нельзя прежде всего потому, что если она ляжет, то не встанет: ей покажется, что она пригрелась, а на самом деле она замерзнет. Это главное, но это не все: если она действительно хочет выйти на Качаловский лес, если там действительно ее встретят, она должна идти сейчас, именно сейчас, чтобы ночью, пока темно, пройти как можно дальше в ту сторону от города. Правда, если она пойдет сейчас, ночью, она может заблудиться, но если она пойдет утром, ее могут захватить здесь, около самого города, а это еще страшней.