Олег Ждан-Пушкин - Приключения человека, похожего на еврея

Меня это сильно заинтересовало. Несколько дней спустя я подошел к нему.

— Привет, — сказал вполголоса, так, будто мы знакомы и даже дружны.

Я остановился так близко, что ему ничего не оставалось, как опустить

свою дудку, поднять, наконец, глаза и ответить.

— Здрасс.

— Я тебе никого не напоминаю?

Он, конечно, был сильно смущен, даже испуган. Шагнул бы назад, подаль­ше от меня, но позади стена, некуда, поэтому просто отвернул голову и глядел искоса, настороженно, словно ожидая какой-нибудь мерзейшей пакости.

— Мы с тобой не встречались раньше? Кажется мне, будто встречались. Все хожу и смотрю на тебя. А кое-кто говорит, что похожи. — Он не отве­чал, но смотрел и слушал внимательно. — Тоже потерял работу? — продол­жал я. — Но и здесь не заработок. Да и место ты выбрал неважное, все идут мимо. Вон там, на выходе, лучше. Или со стороны сквера. Попробуй. Это же надо! Довели людей. Пора новую революцию делать!

Лицо его становилось все более смущенным, даже виноватым. Нет, нисколько он не был похож на меня. Сильно оттопыренные уши, тонкая и тощая шея, глаза у переносицы. Вот разве нос с горбинкой и ямочка на под­бородке.

— Пошел на хер, — вдруг громко произнес он.

Я и отправился. Больше его не видел.

Антисемиты, понятное дело, бывают разные. Есть такие, что пытаются определиться, вывести какой-то принцип: вот эти то-то, а эти — то. С этими можно жить, честные, а те — себе на уме. Но есть вроде моего автомобильно­го мастера, который всех неугодных ему людей, особенно политиков, считает, во-первых, ворами и позорными миллионерами, во-вторых, евреями, начиная от Горбачева до Обамы (Буша, Ельцина, Клинтона и вообще всех президен­тов, как русских, так и американских). «Обама — негр!» — говорю я ему. Пренебрежительно машет рукой, дескать, знаем мы таких негров. «Я кому хочешь правду скажу», — говорит. Впрочем, и он делает исключения: если еврей не бизнесмен, не начальник, а рядовой человек — это иное дело.

— Вот, к примеру, с тобой можно жить.

Между прочим, он офицер, отслужил в армии, в ракетных войсках, двад­цать пять лет и вышел в отставку в звании майора, тогда как его сослужив­цы — полковники и подполковники. «А что ты хотел?» — криво усмехается он. Дескать, кругом евреи!

— Я бы на твоем месте свой бизнес завел, — сказал он при очередной встрече.

— Торговлю? Не люблю я этого.

— Почему — торговлю? СТО устроить.

— СТО? Знаешь, какие деньги нужны на помещение, оборудование? Спроси у своего начальника.

— Все окупится, главное начать.

— Нет у меня денег!

— Есть, есть.

— Почему ты так уверен? Мне с тобой рассчитаться проблема.

— Ну так попроси у своих евреев.

— О Боже!.. Ну, допустим. И что я понимаю в технике?

— Тебе и понимать не надо. Я буду механиком, ты директором. Сиди в своей синагоге, мы будем работать.

— Антон, ты это серьезно?

Но тщетно я пытаюсь рассмотреть следы улыбки в лице. Чувство юмора у него на нуле. Даже анекдотов не понимает, разве что, опять же, о евреях или о чукчах.

Было мне и немного обидно, и интересно: что бы я чувствовал, будь похож на татарина? Или китайца? Почему мы так дорожим и даже гордимся своей национальностью? Я — русский! Я — поляк! Я — немец! Я — еврей!.. Как будто, родившись среди какого-то народа, автоматически получаешь все его исторические заслуги, достоинства и огромные преимущества.

Но если честно, все это меня немного задевало. И вовсе не потому, что я как-то плохо отношусь к евреям, а потому что этим как бы отказывали мне в моем славянстве.

Вообще-то избавиться от антисемитизма можно, надо только вспомнить о тех ужасах, которые перенесли евреи в своей истории, особенно во время Второй мировой войны. Вот и мой мастер, когда я напоминаю об этом, умол­кает: страдания целого народа что-то значат.

Несколько дней спустя я опять отправился на биржу — с видом неза­висимым, даже горделивым, дескать, я тут из чистого любопытства, можно сказать, случайно. На стене передней комнаты висели списки требуемых про­фессий, люди подходили к ним и — нашли или не нашли что-то для себя — становились в очередь. Стал и я, не интересуясь, кто последний, мол, сейчас вот постою минуту и уйду. Надо сказать, очередь в этот раз была поменьше и, мне показалось, как-то повеселее. Некоторые, видимо, пришли сюда не впер­вые — разговаривали, даже смеялись. В очереди оказались в основном жен­щины, оттого стоял сорочий стрекот — каждой надо рассказать всю жизнь. Я прислушался — обычные бытовые разговоры о друзьях и знакомых, — вовсе не о том, как безнадежна жизнь. Стрекот усиливался, раздавался даже смех, так что в конце концов из приемной попросили тишины.

Мужчин было мало, несколько человек, и все они мрачно молчали. А мне было не по себе оттого, что я, молодой еще человек, не могу сам найти работу, я ничем не лучше этих стрекочущих женщин и тупо молчащих мужчин.

И что могут сказать мне в этом кабинете? Чем помочь? Кому может пона­добиться безработный газетчик? Когда подошла моя очередь, я повернулся и ушел.

Нет, не безденежье того времени особо запомнилось мне и, наверно, мно­гим, а унижение. С эти чувством ложился, просыпался, завтракал, обедал. Жил. Это же чувство видел в лицах других людей, особенно мужчин. Видимо, мужчин это чувство — унижение — поражает глубже и чаще. У женщин в любой ситуации есть оправдание: я женщина. У мужчин такого оправдания нет. Ты — мужчина? Ну и что? Что ты хочешь этим сказать?..

Звонок для воскресенья был довольно ранний, около девяти утра. Трубку взяла Катя и передала мне с видом загадочным.

— Ваня, — сказала она.

У меня тотчас испортилось настроение: попросит вернуть долг. Очень кисло стало на душе. Но ничего не поделаешь, надо отвечать.

— Алло? — вопросительно сказал я и внутренне сжался. Скукожился.

— Ты слышал? Курашов умер.

А вот представьте, я почувствовал облегчение. Нет, не облегчение, а. Но что притворяться, именно облегчение: что мне смерть однокурсника против ста долларов!

— Что случилось?

— Суицид. Застрелился.

— О Боже. Что-то у него случилось?.. Откуда у него оружие? — Ваня молчал. Впрочем, вопрос был не по существу: все можно приобрести в нынешние времена. — Когда похороны?

— Да уже похоронили. Неделю назад.

И снова я почувствовал облегчение, правда, уже по другому поводу: не надо идти хоронить, не надо притворяться: я никогда не был с ним дружен, наоборот, он был мне — а похоже, и большинству сокурсников — неприятен: во-первых, был откровенно карьерно настроен с первого курса, во-вторых, старался дружить с преподавателями и с теми студентами, что были заметны. Учился неплохо, но в аспирантуру не попал, хотя и очень стремился, ехать работать в провинциальную газету не захотел, устроился после окончания университета в общество «Знание», стал писать диссертацию. И — что-то не понял в изменившемся мире или по натуре своей не способен был понять: темой диссертации была роль комсомольской организации Мстиславщины в проведении коллективизации. Тема эта уже во времена нашего студенчества была архаичной и смешной, теперь же интересы и воззрения ученого сообще­ства сильно изменились — защита провалилась с треском. Спустя какое-то время он, как и многие, потерял работу. Ну, в то время это было дело обыч­ное, сам, как говорится, таков, но, по слухам, женат был на очень красивой девочке с претензиями — возможно, в семье по причине неосуществленности надежд возникли проблемы.