Олег Ждан-Пушкин - Приключения человека, похожего на еврея

— Как ты думаешь, — спросила как-то Катя, — мы с тобой не разведемся?

— Что за глупости?

Она захихикала, понимая, что — глупости. По крайней мере, пока. Тем не менее, продолжила:

— Ну, в голову тебе такое не приходило?

— Что с тобой?

Как курочка, склонив голову набок, она с улыбочкой ждала ответа.

— Развод грозит всем. Но мы еще не выполнили первую семейную про­грамму.

— Какую?

Была да и осталась у нее эта манера: доставать, то есть добиваться какой-то ясности, когда, казалось бы, всем уже все ясно. Не от моего ли жалкого положения возникли у нее эти вопросы? Не от сравнения ли нашей теперешней жизни с жизнью ее более удачливых подруг? Вообще-то такие вопросы мне были знакомы. Не лучше ли, однако, просто отложить их реше­ние на потом? Даст Бог, сами по себе станут неактуальны.

— Программа проста, — сказал я и кивнул на ее живот.

Такой ответ Катю удовлетворил. Если учесть, что женщина существо семейное и разрушение семьи для нее катастрофа, то, возможно, ради такого моего ответа и задавала свой глуповатый вопрос.

Мы с Ваней земляки, или, как говорили сто или двести лет назад, соземцы. Но я жил в малом городке, а он в деревеньке поблизости. У меня осо­бых музыкальных пристрастий не было, а Ваня играл сперва на гармошке, потом на баяне. И хотя был самоучкой, играл неплохо. Даже здорово. Как на мой взгляд, так на гармошке даже лучше — веселее, азартнее, хочется ска­зать — злее. Однако все это было в прошлом, и я очень удивился, когда узнал, что и баян, и гармошку он сохранил.

Как-то он позвонил мне и предложил встретиться: есть разговор. Когда? Да сейчас! Чем-то он был возбужден, будто что-то произошло или могло произойти. Притом — что-то хорошее. Приходи! — сказал я. Нет, давай на плотине. Ладно, давай. Мы живем недалеко друг от друга, пешком через парк, через озеро и плотину на Свислочи — двадцать минут. В общем, через чет­верть часа я увидел, что он уже ждет меня и от нетерпения ходит по плотине взад-вперед. Увидев меня, просто рванулся навстречу.

— Хочешь заработать? — крикнул, сжав и не отпуская мою руку. — Есть идея!

Глаза у него смеялись, горели, сверкали. Вот что значит надежда на зара­боток. А вы говорите — металл презренный. Однако как быстро глаза мер­кнут, когда идея с небес возвращается на скучную землю. Мне заранее стало грустно.

— Ну, говори.

Но Ване, видно, не хотелось вот так сразу расставаться со своей тайной. Он все улыбался и загадочно глядел на меня.

— Все гениальное просто. Если согласишься, через пару недель будешь с евриками.

— Ладно, давай.

— Едем в Германию! — произнес он. Секунду понаблюдал за моей реак­цией и, предвосхищая недоумение, пояснил: — Будем просить милостыню! Будем играть в подземных переходах!

Оказалось, идею Ваня позаимствовал у соседа-музыканта, флейтиста раз­валившегося оркестра, который уже несколько раз ездил в Германию и всегда возвращался с деньгами.

— На баяне будешь играть?

— Ни в коем случае! Баяном никого не удивишь. Буду пилить на гар­мошке.

— Она у тебя сохранилась?

— Само собой.

— Ну а я тебе зачем? Как телохранитель?

— Тоже будешь играть. Будешь бить в бубен!

— Я — в бубен? Ты что?

— А ты бы хотел на скрипке?

— У тебя есть бубен?

— Да еще какой! Гремит, как цыганский оркестр!

У Вани в Берлине оказался знакомый, друг детства, живший там с семьей уже несколько лет. Он устроил нам приглашение, ну а визу получить оказалось несложно. В общем, два месяца спустя после нашего решения мы с Ваней оказались в Германии. У него в фанерном сундучке тульская, расписанная белыми и голубыми цветочками, гармошка, как ее называли встарь «хромка», изначально настроенная на мажорный лад, у меня в матерчатой сумке бубен.

Ну а дальше все просто: отдел по регистрации предпринимателей в городской ратуше, уплата госпошлины, и вот мы уже стоим в гулком подземном переходе недалеко от Берлинской оперы. Именно здесь, решили мы, по контрасту с классикой будем иметь успех. Вот-вот через переход повалят на спектакль зрители, Ваня растянет мехи гармошки, я подниму бубен над голо-вой. «Топотуха» — называется номер, который мы отрепетировали в Минске.

И представьте себе, мы волновались, как настоящие молодые артисты: как нас примут?

Приняли хорошо. И главное, гансики оказались не жадными. А поскольку такого чуда они не видывали, еврики потекли в футляр гармошки веселым ручейком. Ну, по крайней мере, не скучным. Конечно, порой его течение прерывалось, и тогда я вспоминал того старика, что стоял в переходе с губной гармоникой, и очень понимал, почему он сердился на меня. Порой немчики останавливались посмотреть и послушать, строго и серьезно смотрели на нас и даже аплодировали — тоже серьезно, громко, выражая не чувства, а просто одобрение. Некоторые пытались и поговорить, но, к сожалению, ничего, кроме «гутэн таг» да «гитлер капут», мы не могли произнести. Да, еще «Ауф-видерзеен»!

А однажды как вкопанный остановился перед нами мужик вполне российско-белорусского вида, уверенно спросил: «Тамбовские?» — «Нет. Из Беларуси». Разочарование отразилось в лице. «А я решил — земляки. Точно такая топотуха у нас есть. Тоже когда-то играл…» — «Хочешь попробовать?» — спросил Ваня. «Не знаю… Двадцать лет в руках не держал…» Но с интересом вскинул ремень на плечо — даже волнение отразилось в лице. Рванул! «Помогай!» — крикнул мне. И я помог. Возвращая гормошку, вздохнул:

«А я, дурак, продал такую за две бутылки…» — «Немцам?» — «Почему немцам? Соседу в Тамбове. Немцам она триста лет не надо. Такой народ». — «Как тут жизнь?» — спросил Ваня. «Да нормально». — «Как сюда попал? Фольксдойч?» — «Не, женка немка». — «Ого, — сказал Ваня, — выгодно женился». — «Да я и не знал, пока не пришли расписываться. Может, и не женился, если б знал». — «Значит, надоела женка». — «Не, она хорошая. Как русская. Немцы мне надоели». — «Ну так поезжай в Тамбов». — «Ага, поедешь…» — невнятно ответил он. На этом дружески распрощались.

Каждый день мы меняли место наших гастролей, выбирая, как правило, подземные переходы в людных местах. Комише опер, Немецкая опера… А вот репертуар не меняли: «Топотуха» особенно нравилась аборигенам. В подземных переходах она гремела как симфонический оркестр. Отныне и навсегда бубен — мой любимый музыкальный инструмент.

«Представь, сколько бы мы заработали в Израиле! — воскликнул Ваня, когда мы подбили баланс. — Сколько там наших страдает от ностальгии!..»

Через неделю жены встречали нас, как князей из добычливого похода.

Однако больше в Берлин не ездили: убедились, что это тяжелый труд — собирать милостыню. Кроме того, квартира хозяев, у которых остановились, была двухкомнатная. В одной комнате — дети, два мальчика-погодки, во второй родители. Нам пришлось спать на полу в кухне. Приняли нас хорошо, друг детства поставил на стол половину бутылки русской водки, супруга пожарила яичницу, улыбалась… Особенно радовались дети — не часто теперь в их доме бывали гости. Нет, не часто… Мы тоже привезли бутылку водки, но… Пили они уже по-немецки — после еды. По рюмочке. Аккуратно так, тихо. Шуметь там особо нельзя — не Беларусь, не Россия. Думаю, за несколько дней мы им надоели, как в Смутное время московитам ляхи. Или как польские паны бело-русам. Николай, друг Вани, работал автослесарем на СТО, жена его посудницей в кафе, поднимались они рано, собирались и завтракали торопливо, а тут мы на полу кухни… А вот дети были в восторге: «Мы тоже хотим на полу!»