Диана Килина - ИГ/РА

На крыше было душно. В Москве стоит неимоверная жара, и, такое ощущение, что тут она усиливается. Ветер сильными порывами гоняет сухой воздух и городскую пыль; Солнце, ставшее ближе на несколько сотен метров, жарит и обжигает. Отвратительно.

Закончу дело, и пойду на покой. Давно пора. Куплю домик, заведу собаку. Открою какой–нибудь небольшой бизнес. Легальный, естественно; хватит уже убийств. Плохо это влияет на мою голову. Хотя, на чью голову такая работа влияет хорошо?

Вытащив винтовку из кейса, я посидел ещё немного, привалившись спиной к бетонному ограждению. Потом передёрнул затвор, присел в стойку, и посмотрел в оптику.

Женщина с ребёнком. Кусты, кусты, кусты.

Продавщица киоска. Скамейка, кусты, кусты.

Мужик на скамейке. Кусты, кусты, ещё одна скамейка, пустая; и кусты, кусты.

Блондинка в чёрном платье идёт по тротуару. Лестница в метро.

Цель.

И снова в обратном порядке.

Цель. Блондинка. Мужик. Продавщица. Женщина–ребёнок.

Вдох, выдох. Палец опускается на курок. Щелчок–выстрел.

Блондинка падает.

Передёргиваю затвор, щелчок–выстрел.

Мужик летит со скамейки лицом вниз.

Затвор–щелчок–выстрел.

Цель рухнула на асфальт, так и не дойдя до метро.

Затвор–щелчок–выстрел.

Продавщица.

Затвор…

Женщина или ребёнок? Женщина или ребёнок? Она бежит, держа девочку на руках. Что–то говорит. Кажется, это: «Всё будет хорошо, всё будет хорошо».

Не будет. Щелчок–выстрел.

Женщина падает на девочку. Девочка кричит. Я, конечно, не слышу её криков, но она определённо кричит; если верить моей оптике. Может быть, стоит облегчить её страдания, или не стоит?

Риторический вопрос.

Убираю винтовку обратно в кейс, беру его и уезжаю с парковки, бросив ещё одну монетку. Перчатки снимаю и выбрасываю в урну возле ресторана, куда традиционно иду обедать, когда нахожусь в Москве.

В новостях уже говорят о беспорядочной стрельбе в самом центре. Беспорядочная – это хорошо. Значит, никто не поймёт, кто был целью.

Да, дерьмовая у меня работа.

Определённо пора на покой.

2013

– Я договорился с врачом, её можно перевезти, – сказал Тимур, усаживаясь на стул напротив меня, – Ты уверен, что это – хорошая идея?

Я пожал плечами и откинулся на спинку пластикового стула, стоящего в комнате ожидания хирургического отделения Покровской. Закрыв глаза, я глубоко вдохнул пропитанный стерильностью воздух и поморщился.

– Когда можно забрать?

– Хирург понаблюдает до утра, – Тим вытянул ноги и скрестил руки на груди, – Если всё в порядке, завтра заберём.

– Хорошо, – ответил я, не открывая глаз.

– Лазарев, что у тебя с этой девчонкой?

– Да ничего у меня с ней нет, успокойся, – я ухмыльнулся, – Жалко её просто, вот и всё.

– А когда сдавал пять лет назад шакалам, не жалко было? – спросил Тимур стальным голосом.

Я поднял голову. Он отвернулся, и с прищуром смотрел куда–то вглубь коридора, намеренно не глядя мне в глаза. Обычно он так делал в двух случаях: когда злился или, когда думал. Судя по жевалкам, которые ходили на плотно сжатой челюсти – вариант первый.

Так ничего и не ответив, я снова запрокинул голову и закрыл глаза, проваливаясь в дрёму.

Три дня спустя

– Оль? – я смотрел, как она ест с застывшим взглядом, не произнося ни звука, и невольно ощутил холодок на затылке, – Тебе больно?

Она ничего не ответила. Даже не повернулась в мою сторону. Просто открывала и закрывала рот, когда я подносил ложку с овсяной кашей к её лицу. Зрелище, на хрен, жуткое.

– О–О–Оля? Сладкая? Ты меня слышишь?

Опять тишина.

Я как–то передёрнулся и поднялся с кровати, держа опустевшую тарелку в руках. Потерев лоб почти отмывшейся от зелёнки ладонью, я решил, что мне срочно нужна помощь.

Неделю спустя

– Молчит? – спросил Тимур.

– Молчит, – я ответил, включая кофеварку.

– Спящая красавица прям, – он фыркнул, – Может, поцеловать надо?

– Отъебись, – огрызнулся я.

– Ест хотя бы? – Тим вытащил свой ножик и снова начал ковыряться им в ногтях.

– Ест. Пьёт. Таблетки глотает, – я пожал плечами, – Я ей вчера вторичный шов накладывал, так она даже не пикнула. Просто смотрит в потолок, не моргая. Такое ощущение, что даже не дышит.

Тимур передёрнулся и отложил нож. Потом поднял глаза на меня и осторожно спросил:

– Ты не думал о том, что она может быть невменяемой? Мало ли, что с ней Ратный делал…

Он замолчал, но взгляда не отвёл. Так и смотрели мы, уставившись друг на друга, пока кофеварка не пискнула.

Молча я поднялся, и налил две порции кофе. Развернувшись к столу, я застыл, потому что в кухонной арке появилась Ольга. В длинном махровом халате, который мне пришлось приобрести после больницы, потому что её сумку с вещами мы так и не нашли. Ума не приложу, как она надела его самостоятельно с простреленным плечом, не издав ни звука. Я хочу сказать, что знаю боль от этого ранения. Рукой невозможно шевелить нормально ещё долгое–долгое время. Даже пальцы не слушаются.

Она подошла ко мне и взяла у меня одну кружку здоровой рукой. Тимур следил за каждым её медленным движением, и я увидел, что его ладонь накрыла нож. Я знаю, что это больше механическое действие–привычка, чем реальная угроза. Но обстановка в кухне резко стала жутковатой.

– Я не достану, – сиплым голосом прояснила Оля, отпивая глоток моего кофе.

Она отошла к окну и уставилась в него, не моргая.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я, не в силах оторвать от неё взгляда.

Призрак, ей–Богу.

Она ничего не ответила. Так и молчала, медленно отпивая кофе, глядя застывшими глазами в окно на задний двор. Мы с Тимуром переглянулись. Тот пожал плечами и кивнул на мою кружку. Я подошёл к нему и отдал кофе, а потом вернулся в исходное положение в углу кухонного гарнитура, чтобы лучше видеть мою гостью. И вот когда я почти привык к её неподвижному лику, она тихо заговорила.

– Больше всего, он любил крики. Крики мужчин и женщин. Девочек. Детей, – она говорила монотонно, без всяких эмоций и выражения. Просто констатация факта, – Один раз ему привезли женщину с четырёхмесячным мальчиком, мне тогда было лет восемнадцать. Её муж что–то сделал и смылся, и Ратмир считал, что она знает, где её благоверный. Ты, когда–нибудь слышал, как кричат младенцы от боли? Ну, от колик, или, когда уши болят, – она сделала короткую паузу, отпивая кофе, – Я тоже слышала. Это дикий визг, пронзительный, пробирающий до костей. До костного мозга. Насквозь. Ты готов сделать всё, что угодно, лишь бы это прекратилось. Личико ребёнка покраснело до пунцового цвета; по нему градом лились слёзы; он истошно орал; а Ратмир отрезал ему тупым перочинным ножом по одному пальцу на руках. Крошечному такому пальчику, как у куколки; на крошечных розовых ручках.