Наталия Сухинина - Где живут счастливые?

С Фавора! Ты что, Фавор не знаешь? Ну ты даёшь...

ПОСЛЕДНИЕ ЦВЕТЫ ИЗ НАШЕГО САДА

Каждую осень она приносила несколько мелких, лохматеньких хризантем, ставила их в вазу и на стол. Посередине. Чтобы и мне, и ей. - Это последние цветы из нашего сада, — говорила она и задумчиво смотрела в окно на свинцовые тучи. - Дожди, опять дожди, как надоело.

Я привычно включалась в привычный текст: - Не успеешь оглянуться, и Новый год, а там - весна недалеко, а где весна, там и лето. Переживём.

Мы были коллегами. Сидели в одной редакционной комнате, и даже стол у нас был один, большой, бестолковый. Друг против друга, глаза в глаза. Общий телефон. Почти коммуналка с общими кастрюлями и разговорами: где, что, почём? Глаза в глаза мы смотрели пять лет. И пережили друг за друга многое. Мне не забыть тех лет, как не забыть часто посещавшего меня тогда раздражения на свою соседку, на её манеру чуть приоткрывать дверь и как бы не входить, а влезать в комнату, осторожно оглядываясь по сторонам. На её немыслимые порой туалеты: каракулевая шапочка поверх шелкового ярко-розового шарфа с желтыми разводами, на её привычку сто раз на дню докладывать знакомым по телефону о своем давлении. «Сто на шестьдесят» - это врезалось мне в память намертво. И невольно, когда теперь кто-то в моём присутствии произносит цифру «сто», я мысленно, как по команде, добавляю: «на шестьдесят».

Звали мою соседку Марина. Жила она с мамой и маленькой дочкой, слабенькой, болезненной девочкой со странным именем Феодора.

— Ничего не странное, — объясняла Марина кем желающим, — моего мужа звали Фёдор, он был неизлечимо болен и умер. Я решила: родится мальчик, будет Фёдор, девочка - Феодора.

Я знала: мужа у Марины не было. Был друг, который так и не успел стать мужем, потому что заболел психически и отравился. Год спустя после его смерти познакомилась она в командировке с каким-то геологом. Он пару раз приезжал к ней в Москву. Феодора от него, но названа в память того, отравившегося Фёдора. Я вообще слишком во многое была посвящена. Так бывает всегда, когда люди работают бок о бок. Я тяготилась её тайнами. И вообще я Марину не любила.

Но сейчас, когда пути наши разошлись, я часто вспоминаю о ней, наверное, потому, что винюсь запоздало за свою нелюбовь, раздражение, а бывало, и насмешку. Почему-то сейчас стало понятно в ней многое, и место былого раздражения заняла жалость. Неустроенная личная жизнь, безденежье, слабенький, капризный ребёнок, попрёки матери, что всё у неё не как у людей, «Да, тебе хорошо...- так начинала она многие разговоры.

- Да, тебе хорошо, едешь в командировку, развеешься, сменишь обстановку.

- И ты поезжай.

Как я поеду, у Феодоры опять диатез, все щёки обсыпало.

А ты маму попроси, она присмотрит.

Маму?! Ты с ума сошла, она и лекарство забудет дать, и без шарфа на улицу выпустит.

Марин, ну что ты нагнетаешь? Мама тебя вырастила, неужели с внучкой не справится?

Она и сама на пределе. Вчера головная боль прихватила, звонит, охает, я ей: спазмалгин приняла? А она...

Понесло. Знаю, это надолго. Лекарства, болезни - Маринин конёк. Вся редакция у неё консультируется, все её знакомые и родственники. По телефону. По нашему телефону. Утыкаюсь в блокнот и пытаюсь сосредоточиться. Но раздражение растёт. Выхожу из комнаты, иду за сочувствием к коллегам:

Не могу больше. Надоело...

Мы говорим о Марине. О её удивительной неспособности радоваться, хоть как-то поддерживать в себе жизнелюбие. Но дела не ждут, возвращаюсь.

Да, тебе хорошо, ты уже пообедала, а я всё ещё тут, - говорит она плаксивым голосом.

Новость: Марина решила съезжаться с мамой. Свою однокомнатную и мамину комнату поменять на хорошую двухкомнатную квартиру. Хлопотала, бегала по исполкомам, оформляла документы, нанимала машину для переезда.

Праздник! Новоселье! Мы, конечно, приглашены. Купили Марине сервиз — посуду с золотистыми бабочками. Стол накрыт, мама хлопочет на кухне, Феодора вертится под ногами. Всё как надо, приятная праздничная кутерьма.

- Какая чудная у тебя квартира,— порадовалась я на другой день, — Нам всем очень у тебя понравилось.

А она возьми да заплачь:

- А я ночь не спала. Всё корила себя - зачем я это сделала, съехалась с мамой? Она же меня теперь со свету сживёт. У неё такой характер...

- Ну, знаешь, ~ раздражение знакомо запершило в горле, ~ она же твоя мать, поможет, дочку из школы встретит, накормит. А потом - о чём ты раньше думала?

- Да, думала... Мне деваться было некуда. Все только и советовали — съезжайся. Вот и насоветовали.

Действительно, новая квартира спокойствия и мира в её жизнь не принесла. Мама действительно ворчала, нередко даже звонила и жаловалась на Марину. Внучка п упор бабушку не видела, уроки с ней делать не хотела, супы её есть отказывалась. Марина мирила бабушку с внучкой, сама тут же накидывалась на бабушку, потом наказывала дочку за дерзость к бабушке. Горячо поощряла бабушкины строгие меры, потом лихорадочно бросалась Феодору жалеть. В общем, будоражило семью. Все выматывались и кляли тот день, когда решили съезжаться.

Проблемы приносились сюда, за наш общий стол. Они бурно обсуждались здесь же, и здесь же, походя, давались советы. Марина слушала их дисциплинированно, а через пять минут кричала матери в трубку: «Я тебе сколько раз буду повторять, чтобы ты оставляла ключ у соседей! Ребёнок пришёл из школы, а дверь заперта!»

«В чём дело? » - думала я. Все мы живем одинаково, мало кто совсем благополучно и совсем счастливо, но почему Маринина жизнь будто закрыта для радости, будто ей нельзя туда, непозволительно. Она очень хотела выйти замуж, но встречавшиеся претенденты возле неё не задерживались. А ведь всё при ней: молодая, стройная, при квартире. Потом поняла: уныние, с которым Марина шла, а вернее, плелась по жизни, она бросала под ноги тем, кого встречала на своём пути. Это первое, что они видели, - опущенные уголки губ, плаксивый голос, потухший взгляд. Это был её багаж, её приданое, она даже не хотела скрывать его, больше того, выставляла напоказ, надеясь на сочувствие, жалость, понимание. Каждый облом переживала трагически:

Нет, нет, он больше не позвонит. Довёл меня до дома вчера, поцеловал руку. Сказал — позвоню. Но он не позвонит, я чувствую.

Он не звонил. Она сама искала его телефон, набирала номер:

Да, тебе хорошо, - начинала она привычно, - а я уже не знаю, что думать.

Спустя время звонки обрывались. Марина наконец понимала — не судьба...

Дальше всё по привычному сценарию. Мамины попрёки, срыв на дочку, дочкины слёзы, Маринины слёзы, мамины слёзы... Ежедневное изложение подробностей семейных передряг, моя досада и злость, моя усталость принимать на себе эти бесконечные заряды тоски, подпадать под них, как жестокий вирус.