Вив Гроскоп - Саморазвитие по Толстому. Жизненные уроки из 11 произведений русских классиков

Мне нравится представлять Тургенева очаровательным и немного ку-ку. Он любил повеселиться и пошутить. Правда, шутки его были доступны не всем — Достоевский их точно не ценил. Вирджиния Вулф написала рецензию на одну из его биографий, озаглавив ее «Гигант с очень маленькими большими пальцами». Это название было вполне оправданно. Вулф считала его литературный талант гигантским. И его большие пальцы на руках действительно были очень небольшими — по крайней мере, так считал сам Тургенев. В одном из рассказов о пребывании Тургенева в Англии Энн Теккерей (старшая дочь автора «Ярмарки тщеславия» Уильяма Мейкписа Теккерея и «сводная тетка» Вирджинии Вулф) [52] описывает, как пригласила русского писателя на чай, а он не пришел. «Приношу глубокие извинения за то, что не смог прийти, — говорит он позже. — Глубочайшие извинения. Мне воспрепятствовали. Посмотрите на мои большие пальцы! […] Да, на большие пальцы! Видите, какие они маленькие. Людям с такими маленькими большими пальцами никогда не удается сделать то, что они задумали, им вечно что-нибудь препятствует». (Пересказывая эту историю в книге «Тургенев и Англия», биограф Патрик Уоддингтон делает предположение: Тургенев имеет в виду, что ему «воспрепятствовал» не размер его больших пальцев, а то, что он был занят своей любовницей.)

Тургенев был большим поклонником обычая, принятого на званых ужинах в девятнадцатом веке, когда застолье прерывалось обращенными к гостям важными вопросами, например: «Кто был вашей первой любовью?», «Вы верите в Бога?» или «Есть ли жизнь после смерти?» Тургенев описывает один из таких ужинов на первых страницах своей повести 1860 года «Первая любовь». Один из героев, Сергей Николаевич, отвечает на вопрос о первой любви так: «У меня не было первой любви, я прямо начал со второй». Звучит романтично и интригующе, не правда ли? Ох уж этот Тургенев! Но он тут же пресекает наши разыгравшиеся было фантазии: Сергей говорит, что первой он полюбил свою няню, когда ему было шесть лет. Так что первой любовью должна считаться она (потому что он действительно ее любил). Но в то же время она на самом деле не считается. Это очень типично для Тургенева: он вроде бы начинает говорить что-то глубокое и философское, но тут же сбивает пафос чем-то легкомысленным и поверхностным, пытаясь шутить над собственной несостоятельностью в сердечных делах.

Толстой всегда с большой осторожностью хвалил Тургенева, хотя их долгие годы связывала сдержанная дружба, иногда прерывавшаяся ссорами. Огромным скандалом и временным разрывом отношений закончился их разговор о том, хорошо ли поступает дочь Тургенева, занимаясь починкой «худой одежды бедняков». Тургенев считал это щедрой благотворительностью. Толстому это казалось притворством и лицемерием. Тургенев выругался (как именно, история умалчивает). Существует также мнение, что Толстой осуждал наличие у Тургенева внебрачной дочери, чьей матерью была крепостная. (Довольно глупо с его стороны: у Толстого тоже был ребенок от крепостной, о чем он сообщил своей невесте перед самой свадьбой, что ужасно ее расстроило, — мы это уже обсуждали.) Позже они обменялись письмами с требованиями извинений, что закончилось вызовом Тургенева на дуэль Толстым. Обоим удалось как-то выкрутиться из этой истории с помощью новых писем, и Толстой, во время одного из своих религиозных периодов, в конце концов извинился. Толстой писал, что Тургенев живет «в роскоши и праздности жизни» [53].

Впрочем, Толстой с Тургеневым иногда неплохо проводили время вместе, когда Тургенев приезжал в поместье Льва Николаевича Ясная Поляна. Дети Толстого знали его как мастера изображать курицу в супе. В гостях у друзей Тургенев часто устраивал шоу, сверяя время на двух карманных часах, которые постоянно носил с собой: одни — в кармане куртки (обычно из темно-зеленого бархата), а еще одни — в жилетном кармане. Он доставал и те и другие и проверял, показывают ли они одинаковое время. Есть подозрение, что иногда Тургенев немного увлекался собственными шутками. Он рассказывал детям Толстого истории о Жюле Верне, называя его домоседом и «скучным и неинтересным человеком» [54]. Еще он любил потанцевать для их — да и своего — развлечения. В один из таких вечеров Толстой написал в дневнике: «Тургенев cancan . Грустно» [55].

Но Тургенев на самом деле не был таким позером, как могло показаться. Пока его не провоцировали, он был скромным и разумным человеком. В письмах он пишет, что, по сравнению с трудами Толстого и Достоевского, его работа была слабой. Именно он организовал перевод «Войны и мира» на французский и убеждал Толстого не бросать литературу: «Берите пример с меня: не дайте проскользнуть жизни между пальцев. Это Вам желает человек глубоко и заслуженно несчастный» [56]. Тургенев писал Толстому со своего смертного одра (видимо, окруженный кувшинами с молоком), умоляя его продолжать, хотя незадолго до этого назвал «Исповедь», крайне депрессивное эссе о духовном перерождении, «самым мрачным отрицанием всякой живой, человеческой жизни» [57]. (Как мы обсуждали выше, это Тургенев еще мягко выразился.) «Друг мой, вернитесь к литературной деятельности!» [58]

Спор Тургенева с Достоевским был серьезным и продолжительным. Он происходил в Баден-Бадене, курортном городке, который в середине девятнадцатого столетия стал «летней столицей Европы». Перепалка между Достоевским и Тургеневым в основном касалась того, хорошо ли быть немцем и, соответственно, плохо ли быть русским. Она началась с замечания Достоевского о том, что Тургенев, живущий на Западе, не понимает Россию: «Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно» [59]. (Почему-то эти слова мне каждый раз напоминают Тину Фей, изображающую Сару Пейлин: «Я вижу Россию из своей кухни» [60].) В ходе спора Достоевский кричал, что немцы — «плуты и мошенники». Это так возмутило Тургенева, что он окончательно вышел из себя и сказал: «Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!» [61] О-хо-хо.

Особенно смешным в этом обмене любезностями — который был не чем иным, как столкновением двух «эго», — было то, что Тургенев сам был не прочь поругать Европу и поговорить о том, как ему хочется вернуться в Россию. Он писал, что единственное, что есть приличного в Париже, — это музыка, поэзия, природа и собаки, хотя даже это французы не довели до ума. (Охота «отвратительна».) Французов он на дух не переносил: «Всё не ихнее им кажется дико — и глупо» [62]. Философ Исайя Берлин вспоминает [63] письма Тургенева, в которых тот тоскует о «запахах и звуках русской осени»: «Веет… дымком, хлебом; мне чудится стук сапогов старосты в передней» [64]. Достоевский так и не преодолел своего враждебного отношения к Тургеневу и вывел его в виде «присюсюкивающего» и неприятного Кармазинова, претенциозного и жеманного писателя в «Бесах». И вообще смеяться над Тургеневым стало вскоре чем-то вроде национального литературного спорта. Чехов явно имел его в виду в своем «Рассказе неизвестного человека», пародируя идеалистические представления Тургенева о любви.