Вив Гроскоп - Саморазвитие по Толстому. Жизненные уроки из 11 произведений русских классиков

Я выросла в Сомерсете на юго-западе Англии, в семье, которая считает себя совершенно обычной, нормальной и британской. Абсолютно точно британской. Я неоднократно слышала это в детстве. История нашей семьи не содержала ни намека на иностранное происхождение. Мой дед родился в Барри на юге Уэльса. Бабушка — в Манчестере. Отец — из Лондона, а мать и вся ее семья — из Северной Ирландии. Никто не родился за границей. Я ведь уже говорила, что иностранцев в нашей семье не было? Прадед и прабабка с материнской стороны были из Северной Ирландии, а с отцовской — родились в Уэльсе или на севере Англии. Маленькой девочкой я встречалась с некоторыми из них. Иностранцев среди них не было. Как видите, я достаточно убедительно, на мой взгляд, доказала, что никаких иностранцев в нашей семье отродясь не было.

Все, что мы делали, было очень британским. Или английским. В разницу между тем и другим лучше не вдаваться. В основном все же британским — мой дед любил при случае подчеркнуть свою валлийскость. Да и маму, родившуюся в графстве Антрим [2], никто не хотел задевать. В детстве я проводила много времени с дедом и бабкой по отцовской линии. Дед, на протяжении тридцати лет державший бакалейную лавку, питал патологическую неприязнь ко всему иностранному, особенно еде. Лазанья, минестроне, чеснок — все это было «заграничной дрянью». В нашем доме любили то, что было предметом обожания владельца бакалейной лавки, предлагавшей широкий ассортимент полуфабрикатов: сухой мусс Angel Delight , заварной крем Bird’s , консервированный горошек. Это было гораздо безопасней заграничной дряни.

Единственным, что не встраивалось в этот образ консервированной, бакалейной, не подвергаемой сомнению британскости, была маленькая незадача с нашей фамилией; для меня это было загадкой — как можно быть такими закоренелыми британцами и носить фамилию Гроскоп. Я очень рано начала понимать, что что-то здесь не так. Еще до того, как узнала, что большинство членов семьи моего деда сменили написание своей фамилии с Groskop на Groscop. Так что кроме нас никого не звали Groskop. Еще одна загадка. Кого вы пытаетесь этим обмануть, думала я про себя, не забывая писать нашу фамилию через «c» на рождественских открытках для пожилых родственников, но каждый раз думая о том, как же все это странно.

Хитрый ход Гроскопов через «с» всегда казался мне совершенно безнадежным. Они сделали из фамилии, звучавшей по-иностранному, но все же доступной для восприятия, фамилию, звучащую по-иностранному и совершенно невероятную. В то время как мы, Гроскопы через «k», носили свой титул со спокойным достоинством — еще бы, мы не продались и не стали Гроскопами через «с»! — но, судя по всему, безо всякого интереса.

У семьи не было разумных версий о происхождении фамилии. Дед иногда был готов поговорить об этом, если зажать его в угол, но все кончалось нашими насмешками над тем, что она «уж точно не немецкая». Во время Второй мировой войны дед служил в Королевских военно-воздушных силах и согласился бы с происхождением своей фамилии из любой точки земного шара, кроме одной — Германии. В скором времени в школе я стала увлекаться языками и быстро поняла, что он был прав: немецкой наша фамилия быть не могла. В этом случае нас звали бы Гросскопф («большеголовые»). А мы были не Гросскопфами. Хорошо хоть так, думала я тогда. В качестве еще одной версии упоминалась Голландия. Но и в этом случае фамилия писалась бы по-другому. Высказывалась даже безумная идея, что мы происходим из Южной Африки — из языка африкаанс, который, как считается, близок нидерландскому. Мне было сложно в это поверить.

Из-за недостатка информации я немного помешалась на происхождении и именах. Когда мне было четыре года, у нас появилась кошка, симпатичная малютка черепахового окраса. Мне разрешили дать ей имя. Я назвала ее Джейн. Она примиряла меня с действительностью, хотя впоследствии я поняла, что это «кошачье» имя столь же мало ей подходило, как мое «человечье» — мне. (Разве кошек зовут Джейн?) На протяжении многих лет я мечтала, чтобы у меня была фамилия Смит. Она казалась мне замечательной, прекрасной фамилией, которую никто никогда не произнесет и не напишет неправильно. И никто никогда не будет спрашивать, откуда я родом.

«Анна Каренина» попалась мне лет в двенадцать или тринадцать. Кажется, я купила ее в благотворительном магазине в середине 1980-х. Это было старое издание из серии Penguin Classic . На обложке была картина, которая часто используется как «портрет» Анны Карениной, — «Неизвестная» Ивана Крамского (1883). Мне очень понравился портрет, но книжку я купила из-за названия. Каренина. Фамилия одновременно простая и такая, какую не сразу решишься произнести. Я знала, что иногда ее произносят как “ Carry Nina ”, но правильно — «Кар-рэй-ни-на», с ударением на «рэй». Я просто влюбилась в ее фамилию. А потом — в ее лицо. Не успела я увидеть эту поразительную женщину, ее бархатное пальто, алебастровую кожу, отороченный мехом берет и налет таинственности, как мое прыщеватое, пухлое, неуверенное в себе подростковое «я» подумало: «Это то самое “я”, которое я искала. Точно не немецкое, не голландское и не южноафриканское. Но почему бы не русское?» Этой мимолетной мысли было суждено изменить все течение моей жизни.

Кем была модель Крамского, неизвестно, и, чтобы защитить покрасневшие щеки моего двенадцатилетнего «я», мы не будем останавливаться на том факте, что она, скорее всего, была проституткой. В 1873 году художник написал портрет Толстого, когда тот только начинал работать над романом. Хотя Крамской никогда не утверждал, что писал портрет Анны Карениной, вполне возможно, что роман к тому моменту он прочел и, работая над портретом, представлял именно ее. Но мы не можем быть уверенными, что это она. Тем не менее показательно, что увидеть Анну Каренину в этом портрете хотели многие. Мы хотим, чтобы Незнакомка была настоящей. Особенно те из нас, кто хочет ею быть.

Это желание сложно назвать достойным — к тому же оно в любом случае обречено на провал. Прочитав роман первый раз, я некоторое время сходила с ума по густым ресницам Анны Карениной. Толстой обожал мелкие детали женского лица. Он пишет, что серые глаза Анны казались темными от густых ресниц. Вдохновившись образом этой завораживающей красоты, я стала пользоваться щипчиками для завивки ресниц, чтобы достичь похожего эффекта. Если вы никогда не видели щипчики для завивки ресниц, то они похожи на миниатюрный средневековый пыточный инструмент и требуют хороших навыков и большого внимания. Как-то за этим занятием я отвлеклась и чихнула. В результате я выдрала себе все ресницы с одной стороны и долго смотрела на мир с прищуром на один глаз. Ресницы восстановились через год. Гораздо позже я выяснила, что в одном из ранних черновиков Толстой одарил Анну пушком над верхней губой. С этим мне было бы проще — и совсем не так больно, как при случайном удалении ресниц. У Лизы в «Войне и мире» тоже были усики. А у Толстого явно был фетиш.