Дмитрий Филиппов - Беспощадная психиатрия [Шокирующие методы лечения XIX века]

Фрейд, кстати говоря, поначалу довольно толерантно относился к теории вырождения. Шарко учил его, что истерия, как и другие нервные болезни, зависит от наследственности. Роль наследственности в связи с учением Мореля о вырождении активно обсуждалась французскими учеными как раз в то время, когда Фрейд жил в Париже, в 1885–1886 гг.

На его отношение к теории вырождения не могла не повлиять культурная атмосфера, в которой это учение пропагандировалось во Франции и в целом в Европе 1880-х гг. В 1886 г. был опубликован, вероятно, самый знаменитый антисемитский бестселлер в довоенной Европе — книга «Еврейская Франция» Эдуарда Дрюмона (1844–1917). Дрюмон ссылался на учителя Фрейда Шарко, утверждая, что евреи чаще болеют нервно-психическими болезнями, чем неевреи в Европе и России, из чего делался вывод о неполноценности еврейского народа. Шарко действительно считал, что у евреев есть наследственная предрасположенность к нервным болезням: «У евреев нервные расстройства любого рода, чаще всего с артритическими симптомами, такими как мигрени, суставной ревматизм, экзема, подагра, диабет и т. д., проявляются несравненно чаще, чем у кого-либо еще» [275] Charcot J. M. Leçons du mardi à la Salpêtrière Policlinique 1888–1889. Paris, 1889. P. 11. .

Для Фрейда, весьма чувствительного к проявлениям антисемитизма, в определенный момент стало очевидно, что теории, сводящие все особенности личности, а также причины и природу психических болезней к родовой предопределенности, легко превращаются в инструмент политических репрессий.

Без учета той популярности, которую имело учение о вырождении, невозможно понять значение того, что сделал Фрейд. Он не просто повернул психологию от поисков биологических коррелятов симптомов к анализу смысловых структур, к семантике симптома — он предложил новую философию человека, несовместимую с представлением об обреченности «дегенеративных» рас. Фрейд никогда не отрицал того, что наследственность влияет на психическое здоровье, но чем больше он писал о роли сексуальности в развитии неврозов, тем меньше он писал о наследственности.

Первая мировая война дала много дополнительных аргументов в пользу того, чтобы отказаться от терапевтически бесплодного генетического фатализма. Война была чем-то вроде глобального психологического эксперимента на живых людях. Врачи и психологи увидели, какое влияние оказывают на здоровых и психически стабильных мужчин травмирующие факторы внешней среды.

Конечно, психиатры ни в США, ни в других странах не были главной силой, продвигающей евгеническую программу. На увлекшихся евгеникой психиатров XIX в. влияли те же идеи, что и на все общество в целом. В их профессиональной сфере социальная инженерия обещала решить силой государственного принуждения то, что не получалось решить умом ученых и врачей.

Хотя у евгеники всегда был довольно заметный социал-дарвинистский аромат, фактически ее приветствовали политики, весьма далекие от социал-дарвинизма. Евгеника неплохо сочеталась с политической философией американского прогрессивизма. Для прогрессивизма характерна вера в то, что научная экспертиза и качественный менеджмент государственных чиновников способны решать общественные проблемы лучше, чем бизнес, благотворительные организации или частные лица.

Отвергая социал-дарвинизм с его высокомерным и бесчеловечным отношением к «неприспособленным», прогрессивизм обеспечивал евгеническое движение более глубоким и более крепким фундаментом. Одна из главных концептуальных опор для социальной инженерии во всех ее разновидностях — от демократического социализма до нацистского палачества — это представление о некоем уровне компетенции, достигнув который люди получают право решать, что хорошо, а что плохо для других людей. Уильям Макким, размышляя о том, кого конкретно следует убивать во имя прогресса, пишет: «Для приведения изложенных здесь принципов в форму, пригодную для практического применения, ни один человек не компетентен; но я полагаю, что задача эта не слишком тяжела для совокупной мудрости общества» [276] McKim W. D. Heredity and Human Progress. New York and London, 1900. P. 185. .

Как будто «совокупная мудрость общества» будет формулироваться не людьми, а какой-то безличной сущностью. Сам Макким, как и все социальные инженеры, в собственной компетенции вряд ли сомневался, иначе не стал бы составлять перечень тех, кому лучше не жить: «Ясно, что такое решение требуется применить ко всем идиотам; в гораздо большем масштабе к дебилам, особенно к тем, кто, будучи разумным, демонстрирует верные признаки моральной дебильности. Потребовалось бы уничтожить большинство эпилептиков <���…> Часто закоренелые пьяницы бывают эпилептиками: жертв этого сочетания порока и вырождения нужно немедленно уничтожать. Иногда, и довольно часто, пьяница является слабоумным, и связано ли его психическое состояние с врожденным или приобретенным алкогольным слабоумием, очевидным решением будет быстрое устранение его из жизни» [277] McKim W. D. Heredity and Human Progress. New York and London, 1900. P. 189–193. .

И наконец о методе: «Безболезненное прекращение этих жизней не вызвало бы никаких практических затруднений: в углекислом газе мы имеем вещество, которое мгновенно удовлетворит эту потребность» [278] Ibid. .

В оформлении сцены, на которой происходили описанные в книге события, преобладающие цвета заимствованы из палитры эпохи Просвещения. Разумность как метафизический принцип должна была снарядить алиенистов эффективными, надежно действующими лечебными средствами. От применения силы разума ожидались не только совершенные законы и общественные порядки, но и улучшение медицины. Новое поколение алиенистов Европы разделяло тот же оптимизм, который вдохновлял медиков первой половины XIX в., начавших закладку фундамента современной научной медицины. Врачи принялись за работу с уверенностью в том, что мощь рационального метода способна победить даже те загадочные состояния, которые наблюдались у пациентов психиатрических лечебниц.

Сюжеты из истории этой работы, надо честно признаться, отбирались для этой книги пристрастно и с уклоном в сторону наиболее гротескных и, с современной точки зрения, нелепых примеров незрелости научной теории и клинической практики.