Артем Веселый - Гуляй Волга

Атаман рассматривал берег, примечал места, способные для пищального боя и высадки. В темноте подлезли под самую гору и залегли. Доносило еле слышные голоса, разноладный лай псов, мотались на ветру огни многих костров. Совсем близко, по насыпи земляного вала, шатались дозорные в островерхих шапках.

Раздувая ноздри на волнующие запахи жареного мяса, Ярмак дохнул есаулу в ухо: [136/137]

– Чуешь?

– Угу.

– Баранина...

– Угу...

Атаман глотнул голодную слюну, ляскнул зубами и прошептал:

– Языка мне добудь.

– Добре.

– Живой ногой.

– Я скоро!.. Господи, благослови, – перекрестился Осташка и, ослабив в ножнах шашку, осторожно пополз в густую темень.

Ночь, глухо.

Сморенный усталостью Ярмак задремал... Есаул тронул его за плечо:

– Атаман!

Ярмак схватился за пистолет.

– Атаман, пора и к стану. Языка словил. – На тонком сыромятном ремешке, захлеснутом под горлом петлею, есаул держал татарина и, слегка подкалывая его острием шашки, шипел: – Пикни – развалю надвое!

На казачьем стану было тихо, хотя почти никто и не спал. Сидели и лежали в стругах, кутаясь в меха и дерюжину. Во тьме простуженно бубнили голоса; кто-то однозвучно, в треть голоса тянул заунывную песенку. У огней, опираясь на пищали и рогатины, дремали караульные.

На допросе оробевший татарин кланялся обступившим его бородачам и приговаривал:

– Ум мой мешался, память кунчался, сапсем нисява не знаю...

– Ну, нам с тобой квас квасить некогда, – сказал Ярмак и велел позвать охочего к кровяному делу сотника Черкиза.

С бою да с пытки язык поведал все по ряду: об укреплении и подступах к Чувашиевой горе, о воинских хитростях и нравах народов, воюющих за Кучума.

После того Ярмак созвал к себе в шатер атаманов, есаулов, стариков и всю ночь с ними совещался, а чуть забрезжил свет – вышел атаман к казакам.

Проиграла серебряная есаульская труба, дружина сошлась к шатру атамана.

Слово Ярмака:

– Слушай, браты, и на ус мотай! Брели мы лесами, брели горами, плыли многими реками и речками. Слышу стоны малодушных – устали-де, ноги под нами подгибаются, руки не подымают весла и пищали, глаза не глядят, и языки от усталости и голода не ворочаются... Ходил я с вечера с есаулом Лаврентьевым в подгляд к татарским станам. Баранину, псы, варят и жарят. Мыслю, коли грянем на ордынцев дружно, так не минет та баранина наших зубов. Собьем орду с горы, выкурим из покоища [137/138] змеиного и погоним к городу да с маху подымем на мечи и город тот. Там перезимуем и дух переведем, в тепле да в сытости, а весной, – что бог даст. Вспомним, братцы, все пакости и лютые скорби, что приняты нами от тех злохитрых и окаянных волков басурманской веры. Вспомним...

– Город не миновать брать, – махнул голицею Никита Пан, – река не нынче-завтра встанет и куда же нам тогда свои головы приклонить? Город Кучумов близок, ура и – вперед! Так ли, товариство?

Голосов блеск:

– Так, так...

– Грянем.

– Шатанём сатану.

– Вчера кишки пусты, нынче кишки пусты, да лучше – головой в кусты!

Ярмак послушал голоса и опять заговорил:

– Ладь струги к бою немедля. Рассаживайся просторнее, чтоб друг другу не мешать. Стругам в кучу не сбиваться. Держать струги косяком. Не запамятывай: пищальный бой ведем с правого борта, а пушечный с носу. Мыслю: засядет сила Кучума под прикрытие засеки да оттоль станет метать в нас стрелы и копья. Навалом нам басурман не взять, пустимся на хитрость: дабы выманить неприятелей наших на чистое место, дадим изо всех пищалей и пушек по одному холостому выстрелу, а конные пускай заварят под засекой свалку и пустятся в притворное бегство. Старшинам и есаулам доглядеть, все ли укреплены по бортам упорные сохи для наводки пищалей. У каждой пушки быть троим пушкарям. Храни сухою пороховую полку и фитиль. Заряд давать полный, пороху и жеребьев не жалеть. Может статься, бросятся на нас кои народы на челнах, – багры держи наготове, челны кувыркай, топи орду нещадно, полону из огня не брать. Полусотню Богдана Брязги сажаю на коней, – будет в стругах просторнее. Конной полусотне идти по бровке берега и вперед без моего слова не соваться, дабы не попасть под свой огонь. Весельникам махать веслами вполсилы, да не выдохнуться раньше срока. Кормчим глядеть в оба: не посадите мне, сукины сыны, стругов на мель, как то учинили под Тюменью, – разорву по клоку! Заплывай к горе с носка, берег там чист и спрятаться ордынцам от нашего огня некуда, а коли красный выдастся денек, то и солнце станет нам за спину, а сибирцам будет бить в глаза. Стреляй не кряду, а через ружье. Покажет дело выйти из стругов на берег – выйдем. На берегу не рассыпайся и от воды без нужды далеко не отходи. Держись в пешем бою кучками человек по десяти: стой кругом, зад к заду, как кабаны, когда на них наскакивают волки. Пушкарей Самойлика и Худяка беру на свою каторгу. Атаманам, есаулам, сотникам и полусотникам быть при своих ватагах неотлучно, биться примерно – волос не жалеть! Помни, бежать нам некуда и не с чем... [138/139] Ну, а коли сломят нас поганые и задавят силой своею – живыми в руки не давайся и славы казачьей не рони... Молись, братцы, и – с богом!

Дружная закипела работа: кто принялся вычерпывать из струга воду, кто прочищал от порохового нагара запал, ввертывали в пистоли новые кремни, точили шашки и ножи, рубили свинец. Есаулы подсчитывали и разводили по стругам людей, раздавали запасное оружие, досыпали кожаные гаманки порохом. Каждый получил по последней горсти плесневелых толченых сухарей и по ложке горячего пареного овса в полу кафтана. Одни бежали к попу исповедоваться, другие – к колдуну заговариваться, а иной, по простоте сердца, приставив к пеньку складную икону, стукал в землю лбом и приговаривал: «Пресвятая пречистая богоматерь и вы, угодники, напустите на меня смелость, не велите лечь костьми в проклятой басурманской стороне». Багровое подымалось над тайгою солнце, налетный ветришка взвихривал по гладкой воде ершей, на стрежне разгуливалась волна...

Лихой пушкарь Мирошка ворчал, взирая хмуро на свинцовую волну:

– Будет стругам колтыханье. Как тут некрещеного выцелить да стрелить? Слезы!..

Разобрались по стругам.

Застучали раскидываемые по гнездам весла.

Ярмака клич:

– Яртаульные, пошел на взлёт!

Головным побежал яртаульный челн, за ним – атаманова каторга с медной пушкой на носу, а за каторгой, раскачиваясь на крутой волне, ухлестывали в двух сотнях струги и стружки, насады и будары, лодки плавные и лодки кладные.

По каравану перелетывал разбойный посвист и заказное словцо:

– Ша-ри-ла-а-а...

Плыли.

Берегом пылила конная полусотня Брязги, прикрывая дружину от внезапного нападения.

По венцу Чувашиевой горы мотались одиночные всадники. Да еще доносилось коней татарских ржание и надсадный лай псов.