Артем Веселый - Гуляй Волга

– Гуся, порося... Сами на мякине сидим.

Мужика – плетью, мужик – за топор:

– Не балуй, казаки! [160/161]

По слободке бабьи визги, накрик. На колокольнице сполошный звон. К слободке, чая нивесть чего, со всей волости скакали верхами и в санях с топорами, вилами, дрекольем.

Казаки заперлись в избе и двое суток, пока было вино, сидели в осаде. Потом атаман вышел на крыльцо с бумагой в руках.

– Царев указ.

Мужики, что грелись у костров, стащили шапки и хмуро молчали.

Слободской поп вслух прочитал подорожную грамоту. Мужики в страхе разбежались. Однако седоглавый слободской староста сказал атаману:

– Не дуруйте, православные, а то из лесов наших живыми вас не выпустим.

– А чего вы, старик, ни кабака, ни б.... не держите?

– Живем по преданьям отцов и дедов.

Засвистали, поехали дальше.

И долго еще слобожане ахали, казаков вспоминаючи.

– Пятеро, а сколько от них грозы и страху приняли!

– Им, мил человек, тише ездить нельзя: Сибири громители.

– В чумной год народ такой лихости не видал. Слава богу что их пятеро, а не дружина целая, злее орды татарской.

Борзо гнали, а слух еще борзее летел: жители запирали дома, прятали девок, угоняли в леса скот, выставляли подводы, чтобы поскорее выпроводить незваных, непрошеных.

Во всех городках, слободках и деревнях, на пути стоящих, казаки вино и девичью красу пили да житьишко сибирское хвалили, чего ради много гулящих и беглых людей увязалось за ними: бежали за казачьим караваном пеши, гнали на уворованных лошадях, иные шли по слуху.

.......................................................................................................................................................................................................................................

40

Реками – по казачьему следу – приплыл князь Семен Болховской да привел с собой пять сотен стрельцов московских. Начал князь вводить в городе московские порядки и оттого притужания многие казаки пустились в разбег.

Мурза Карача прислал к Ярмаку гонца с прошением отправить к нему на помощь несколько казаков против киргиз-кайсацкой орды. Ярмак тому объявлению с радостью поверил и, говоря: «Через сего знатнейшего мурзу и прочие склонятся на русскую сторону», – отправил с нему Ивана Кольцо с полусотней. Карача присланных вероломно перебил. Яков Михайлов не поверил тому и с тридцатью казаками бросился на выручку друга. Татары и этих окружили да всех побили. [161/162]

Рассыльщики карачинские шныряли меж татарами, остяками, вогулами и подговаривали их к всеобщему восстанию, потому-то и были равномерно перебиты казаки, разбросанные там и сям по сбору ясака.

По последнему мартовскому снегу расхрабревший Карача и сам пришел под город с сильным войском и расположился вокруг города, обдернувшись обозами: долговременной голодной осадою он вознамерился принудить завоевателей к сдаче.

Так у русских все дороги были отняты, а земля пребывала в возмущении. Казаки и стрельцы поедали падаль, хомуты, трофейные щиты, лыко сосали, многие за зиму примерли бедной смертью, но оставшиеся в живых осаду выдержали и Карачу от города прогнали.

...Жили.

В город прискакал запыленный и оборванный лазутчик Чумшай.

– На твой зов, атаман, сюда идет бухарский караван с товарами. Кучум-хан держит бухарских купцов на рубеже Ишимских степей и в Сибирь не пускает.

Ярмак давно искал встречи с ханом.

Набрал полусотню казаков и скорым делом поплыл вверх по Иртышу.

Жители близлежащих становищ были в совершенной покорности и по пути следования казаков, по своему обычаю, резали баранов, раскидывая тушку баранью на одну сторону дороги, голову – на другую. Однако чем дальше удалялись завоеватели от своего логова, тем все чаще и чаще натыкались на косые взгляды.

Первый бой приняли у бегишевых юрт. Татары защищали свои жилища с большой отвагой, по поводу чего старописец с душевной простотою замечает: «Казаки так на неприятелей огорчились, что ни одного человека, который им в руки попал, живым не пускали, и весьма малое число было тех, которые бегством спасли живот свой».

Повоевали и разорили Шамшу, Рянчик, Залу, Каурдак, Тебенду объясачили.

Долго гоняли по степи кочевников, многие другие городки и юрты погромили, но нигде ни хана Кучума, ни каравана бухарского не нашли, – смекнули, что дались обману, и повернули назад.

Плыли в тихие ночи, когда на еле колеблемой ходом стругов воде плясала звезда; плыли и в ветер, когда подымалась на Иртыше вся щетина.

Татарин крался берегом – по траве, по кустам – в правой руке шашка, в левой, поднятой до уровня груди, травы пук, скрывающий загорелое до черноты лицо и волчий блеск глаз. [162/163]

Плыли.

Бежал Иртыш, храпя и прядая как конь.

Бушевала такая темень, что под веслом и воды было не видно, будто обнялись и выли над Сибирью разом сорок ночей.

– Пора и на стан, атаман... Третью ночь не спим.

Слипались словно песком засоренные глаза, кости просили отдыха.

Ярмак повернул свою каторгу к берегу.

Заночевали на острове близ горы Атбаш.

Лаял ветер

лес стонал и трещал

темнота ночи была умножена

дождем.

Знали татары брод к тому острову.

– Ара, джамагат.

– Ара, ара... .

– Аллага...

Скользя по размокшему берегу, полезли в воду. И вот, в самый развал сна, пролился на спящих ливень клинков.

Ярмак воспрянул, когда уже больше половины людей было посечено.

– По стругам! – загремел его голос.

Работая шашкой, атаман кинулся к воде, но татары, чтоб отрезать казакам надежду на спасение бегством, заранее ссунули с берега пустые лодки, и они, подхваченные быстрым течением и ветром, исчезли во тьме.

(Панцирь Ярмака – царя подарок – бит в пять колец мудростно, длиною в два аршина, в плечах с четвертью аршин, на груди и меж крылец печати царские – златые орлы, по подолу и рукавам опушка медная на три вершка.)

Прижатые к берегу казаки рубились и отстреливались, сколько силы хватало.

Падали

гибли.

Ярмак отбивался, пока не перелетела шашка, ударившись о татарское копье.

С крутояра бросился в разливы... Тяжкий панцирь увлек атамана в пучину, волны шумя сомкнулись над его непокрытой головой...

...Неприветлива ты, чужая сторонка, нерадошна.

Дурыня, удалой казак! Не твои ли очи песком засыпаны? И не твой ли последний вздох ветер развеял по степи?

Не твое ль тело, Якаш, поделили меж собой хищный зверь и хищная птица?

Не слышно было больше и песен Якуньки Дедюхина – с кровью изошла его жизнь. [163/164]

Чапура, ясмён сокол! Не твое ль тело моет вода, не твои ль кудри завивает волна?

И ты, Заруба, отгулял, отбуянил – смирнехонько лежишь в долбленой колоде. Над твоей могилой вьюга завивает пушистые венки...

Не тебя ль, Табунец, аркан кочевника увлек в далекую Бухару? Не твою ль бычью шею гнетет колодка и не ты ль, в земляной тюрьме сидючи, в косматую грудь крест заростил и не ты ль гложешь сухую корку, кропя ее своей слезою?