Феликс Максимов - Духов день

Но она вырвалась к привратным столбам.

Молча мать стояла.

Кавалер осторожно положил Рузю на холстину. Попятился, как велено. Девочку унесли тотчас.

Опустела улица. Ксению увели за рукава.

Долго стояли под солнцем Царствие Небесное и Кавалер. Кавалера в сон клонило.

Давил зевок, сводило скулы.

- Я не трогал ее. Скажи хоть - жива?

Царствие Небесное выпустил из рукава ладонь. Пустая. Только следы от ногтей на мякоти.

-Уходи.

..От топота копыт пыль по полю летит. От топота копыт пыль по полю летит. Оттопотакопытпыльпополюлетит.

Если про себя одну и ту же скороговорку твердить, мысли усмиряются, стекло плавится, дорога скрадывается.

Вот и Москва. Окраины минули. Огороды и пристани. Лопухи и колоколенки. Ограды, проезжие улицы. Переулок увел под арку.

Плыл тополиный пух. Белье сушилось на прищепках. Перекликались женские голоса с этажа на этаж.

- Марковна-а! На базар идее-ошь?

- Иду, иду!

А самих не видно. Пустой двор. Лень московская, ласковый снегопад тополиный. Любо-дорого глядеть. Над чердаками драночными, над каланчами, над Яузскими узкими мостами и островерхими каланчами полоснуло зарево московского царства.

У пожарного колодезя девчонка-кухарочка крутилась, переливала воду из общего ведра в чистое. Гремела ржавой цепкой.

И зачем свернул в подворотню? Ах, да... пить хочется. Кавалер наклонился с конской высоты, сказал отчетливо:

- Солдатскую команду поведу верхами. Чтобы лишнего не заподозрили. Всех лебедей переловят. А Рузю я заберу. Женюсь. Кто сунется - убью. Дай воды.

Спешился, шагнул навстречу.

- Ой, нате... - девочка сунула ведро в страшные опухшие руки всадника. Внимательно хлебал, да мимо. Половину пролил на голую грудь с крестом на перекрученном узлами гайтане. Кудри на виске запеклись кровяными сосульками. Мокрое ведро выскользнуло из рук Кавалера, ударило по босым ступням окованным днищем. Юноша боли не почуял. Сил на спину взобраться не осталось, так и похромал дальше, держа андалуза ладонью за холку. Девчонка заревела вслед, прикусила передник. Зря напугал. Плохо. Приложил палец к разбитым губам и скрылся в тесной московской арочке. Поспешил за последней помощью.

На Остоженке отыскал голубенький особняк. Вечерело. Ощерились пики ограды.

Вытянулись у полосатой будки на воротах два одинаковых румяных солдата в гренадерских высоких шапках. Штыки примкнуты. Увидели полуголого просителя. В одном левом сапоге. У лошади спина ссажена.

- Куда прёшь, босота?

- Назначено. К Архарову. - Кавалер обе ладони - в свинчатке и без, поднял выше плеч - смотрите - без умысла пришел, все чисто.

Через силу назвался полным именем.

Один часовой со смеху скис, второй насупился, свистнул секретаря-крысу, который с визитной книгой на пюпитре сидел при дверях обер-полицмейстерского дома и потреблял морс из казенного графина, заедая черствым коржиком.

- Доложи. Неладное дело.

Кавалера повело прямо у столба с будками, еле успел прихватить щипком посиневший мизинец - от боли полегчало. Секретарь скоро обернулся. Шепнул грустному часовому:

- Просят немедленно.

- И не такие хаживали. - заметил веселый часовой, и на всякий случай визитера по порткам охлопал. Пусто.

Хлопнул меж лопаток перчаткой

- Валяй. Там разберут.

Секретарь живо подхватил андалуза под уздцы, передал холопу - веди на конюшню

- Куда идти? - спросил Кавалер, споткнулся на пороге, заробел.

- По колидору налево, к лестнице. Я покажу, - засуетился секретарь, тронуть за плечо сумасшедшего брезговал, так, рукой махнул в полутьму полицейского особняка.

Кавалер побрел покорно, еле успел схватиться за вылощенные многими ладонями перила.

Секретарь забежал вперед, мелко постучал в дверь.

- Да! - глухо отозвались из-за двери.

Секретарь вовсе расточился в сумерках, распластался по стене.

- Пожалте.

В кабинете каморе за простым столом сидели трое в полукреслах. За их спинами играло закатными колерами окно-фонарь с цветными наборными стеклышками.

Разом обернулись гости на скрип двери.

Уставились.

Кавалер смирно замер на пороге. Узнал двоих.

Иван Петрович Архаров, московский неподкупный обер-полицмейстер в расстегнутом кафтане синего бархата, привстал, шоркнул ножками кресла, выронил из рук игральные кости и деревянный стаканчик. Доброе котовье лицо скривилось изумленной гримасой.

Второй не шелохнулся - да и зачем. Человек-копна, лицо елейное, безбородое. Крест осьмиконечный на жирной, как ватой подбитой груди. Отвернулся.

Кондрат Селиванов. Собственной персоной.

А вот третий игрок - вскочил, цокнул шпорами. Камзол дорожный, раззолоченный, волосы пудрены, налетел, обдал лавандой и миндальным маслом, плеснул перед глазами индюшачьими кружевными брыжами. Притиснул к груди Кавалера, ловко придушил. И окликнул приказным голосом, как на сцене:

- Братец! Ты ли это?

То был старший брат Кавалера. Вот уж кого не ожидал увидеть на Москве в час вечерний.

Кавалер было трепыхнулся, вырвался из объятий:

- Пусти. Сказать...надо.

Старший брат ловко сунул младшему поддых кулаком. Принял на грудь падение тела.

- Он не в себе, господа. Мать глаза выплакала! Неделю его ищем! Считай, похоронили! -

быстро объяснил старший брат, выталкивая Кавалера за дверь. - Простите, господа, дела семейные.

- Понимаю, ваше сиятельство, - облегченно вздохнул Архаров.

Грохнула дверь, отсекла братьев.

Полицмейстер собрал рассыпанные кости, ссыпал в стаканчик, потряс перед носом Селиванова.

- Ну что, играем по новой на щелбан, Кондрат?

- Играем, Ваничка. Играем на интерес, - пискляво откликнулся скопец.

29. Приходи вчера

"Если девушки метрессы, бросим мудрости умы. Если девушки тигрессы, будем тиграми и мы. Как любиться в жизни сладко!. Ревновать смешно и гадко, крив и глуп ревнивых путь...

Их нетрудно обмануть".

...Веер для утра, веер для улицы, веер для вечера, веер для оперного дома, веер "машкара" для тайных дел, чтоб лицо от Бога закрывать.

Самый дорогой веер - маска, разворот шафранного шелка, с прорезями для глаз.

В углу глаза - там, где у живых очей слезные мешочки - дрожала хрустальная продленная капелька.

Затенив лицо веером, скользит по елочкам половиц красавица былых талых лет.

Язычок прикушен, мочки ушей напросвет розовы, в глубоком лифе мерцает гранатовый аграф, дробит сияние свечей, бросает летучие отсветы на обнаженные сосцы.

На глубокую ложбинку меж грудей намекают вологодские кружевца. Дышат, вьюжат, голову кружат.

Долгий глоток молока. Бусины - прусский янтарь, диконький, теплый, морского отлива медвяная смолка. Новогоднее полено в камине. Сибирская кошечка на половичке замывает лапкой гостей. Клавикордов тленный отзвук в гобеленных комнатах.