Феликс Максимов - Духов день

Рыхлый снег валит за окнами. Между рамами - вата, стеклярусы, ленивые зимние яблоки.

Час вечерний и случайный, косматая пятистенная Москва.

Пепельные локоны красавицы развились на сквозняке, на левом виске молчит тафтяная мушка - "убийца", беличья муфточка на поясе, восемь крахмальных юбок на ивовом корзинном каркасе, белые чулки отменно натянуты - ни морщинки, обливные голени и французские певучие каблучки туфелек - обе на одну ногу, иных не шьют.

Атласные розы на пряжках.

Истлели. Осыпались.

На белом голом плече - грузинской чеканки кувшин. Павлиньи перья и лисий остролист в узком горлышке.

То ли дремлет наяву красавица, ли флиртует с декабрем вполоборота.

Дочка в дальних комнатах криком кричит. Первые зубки режутся.

Нянька ижорка, качает незаконную доченьку в нетопленной комнате, припевает "А-ааа! А-ааа! Дам оладья, дам платка..."

Молодая кокетка грянулась с небес оземь, очнулась в кресле и сморщилась от старости, как чернослив.

Пасмурно за стеклами.

Утреннюю почту и кушанье еще не приносили.

Дочка моя молочная плачет в темной каморе?

Как надоела...

Щеголиха прошлых лет щелкнула пальчиками, поморщилась.

Нет у меня дочери.

Ни разу не рожала.

Тридцать лет Любовь Андреевна травила из утробы плоды, парила ножки в горчичном кипятке до кровотечения, запаренную пижму пила. В последний миг соития выталкивала из жерла твердый корень, собирала в горстку исторгнутый мужской перламутр, хоть в рот, хоть в складку на животике, по методе венецейских куртизанок, хоть между бедер или сзади, лишь бы не в детородное место.

Если не помогали предосторожности и на пару месяцев задерживались крови, в ход шли тонкие серебряные крючья и особый уксус, настоянный на лунных травах.

Сколько ночей Любовь Андреевна молотила кулаками в штофную стену, рушила шелковые ширмы, расписанные сосновыми ветками, снегопадами японскими и кипарисами, гнусаво кричала крепостной рабе, давя в горле тошноту:

- Унеси! Тотчас!

Слуги тащили на поганый двор выкидыши в горшке.

Нет у меня дочки. Послышалось.

Котенок пищит. Велю утопить.

Двери скрипят. Велю смазать.

Часы бьют. Велю продать

В туалетной комнате - парики на болванках, числом больше десятка, для всякого случая.

"Цыганка": в прядях кизил и атласные ленты, дикий янтарь, медные монеты и коралловые веточки. "Прекрасная огородница": тюлевые мотыльки, церковные барвинки да тысячелистник.

А главный фасон - "царская охота" - павлиньи перья, кроличий пух, креповые розетки, куриные и абрикосовые косточки, а меж ними - золотые цепки с глухими колокольцами.

Старуха примеряла парики перед зеркалом. Мелко трясла головой.

Волосок бровный из линии выбился.

Серебряные щипчики сомкнулись, щелкнули, дернули.

Зашипел волосок на свечке.

Ай, больно...

Щипцы-плойка калились на таганке докрасна.

Стальные раскаленные жвала намотали локон, потянуло паленым волосом.

Лето в Москве - пыльное, клеверное, что ни час, то полдень

Скачут по дворам в мыле и пыли курьеры в поярковых треуголках.

С порога лакей окликнул:

- Для мадамы есть почта?

- Ждите. Пишут! - крикнул курьер и растаял за углом.

Пять лет - один ответ.

Пишут.

Кондитер в белом колпаке проплыл утицей по шахматным полам, принес на пальчиках фарфоровое блюдечко - а на нем - колобки из бухарской пастилы с алой вишенкой напоказ - "венерины сосочки", самое дамское лакомство для рассветного часа.

Старуха взяла одну конфетку - сдула сахарную пудру, внятно куснула сбоку. И со свистом всосала воздух.

На зубок попал десерт.

Ай, больно!

Любовь Андреевна ударила повара.

В уме ли ты, раб?

Нешто не знаешь - я седьмой десяток разменяла. Клыки выпали. Десна кровоточат.

Замычал холоп на улыбочке.

Камеристка поднесла гневной барыне высокий стакан воды и плошку - сплюнуть мутное полоскание с пресной волокнистой кровкой.

Тем и утешилась старуха на сей день.

Простила кондитера, простила старость свою, простила ординарный вторник, простила скуку и пыль московскую.

Вздохнула. Дала повару в кулак рубль. Улыбнулась.

Все врут. Ничуть не стара. И глаза при морском блеске, и между ног зудит прорезь, как тридцать лет назад - кайенским перчиком, обморочной пряностью, зря что ли полвека подмывала тайности кипяченой студенецкой водой. Зря что ли выписывала капли и притирания из Европы и Нового Света - по целковому на золотник: отвар желудевый, мирра, кипарисовые орехи, те наоборотные снадобья, что внутренность стягивают и вяжут, делают из женщины - свежую девушку.

Потом шарлатаны армяшки вопят в торговых рядах на старых Миуссах

"Из шустрой белки делаем целку! Тай-тай, налетай! Полцены за целку, полцены за белку. Давай, давай, давай-вай-вай!".

Лунки ноготков белым белы, а пластинки розовы, какой кавалер те ноготки видал- так на коленках, бывало, ползал, умолял - душенька, ласточка, любушка, дай облизать!

Дай глубоко облизать без укоризны, без памяти лезвийно заточенную пилочкой рабочую грань ногтя на среднем пальце.

Сорок лет тому назад.

Теперь фаланги Любови - сухие коленца бамбука, какой из Китайской стороны кораблики по желтому морю возят.

В оны дни все на свете сладости перепробовали пальчики Любови Андреевны: щупали под корсажем подметные письма, предавались женской щекотке с вельможной наложницей, впивались в мокрые волосы и тянули пригоршней за пудреные гвардейские вихры на затылке, цепко держали подстриженное писчее перо - как любила она по молодости сочинять при оплывших свечах чувствительные письма выбывшим на погост адресатам.

Такая женщина и на смертном одре не забудет искусство десятью манерами красиво подбирать подол платья в дождливый день.

Старуха ворожила, наряжалась перед трельяжем - актриса, искусница, кружевница, читательница романов, причудница, петербургская картежница, седовласая волчиха.

Не на праздник так собираются, не на смотрины. Нет, так суровые егеря проверяют патронташи, осматривают оружие, скрипучие аглицкие седла, подпружные пряжки, собачьи своры и вабила - все ли готово к царской охоте?

Не подведет ли стремя, смазаны ли плети из воловьих жил, пыжи хороши ли, здоровы ли псы-легаши?

Любови Андреевне подносили на бархате болгарские серьги, ожерелки "ошейники" из слепой воды самоцветов, бархотки с мертвыми медальонами, но мановением руки отсылала барыня ювелирный вздор - сегодня не желаю.

Моя шея и без прикрас бела.

Вы послушайте, комнатные девушки: меня выбелило время. Вам и не снилась лебяжья, костного фарфора белизна моя. Молитесь, чтобы спас Господь от моей чистоты Вас, молодых да ранних, неписанных красавиц.

Наконец старуха подставила сухое горло под кисточку живописца - приказала вывести узор иранской хной прямо на коже - еле видимый, муаровый, тонкий тлен, будто трещинки на старинной фламандской доске, прошлогоднего листа жилкование.