Феликс Максимов - Духов день

С той зимы стал в одиночку разбойничать.

Да и где товарищей искать? Все мои товарищи на снегу в рядок лежат. Души их на ветру полощутся.

- Предал я, Маруся, фроловскую дюжину.

Рассказал Китоврас девчонке истинную правду, вынес ее вечером во двор под пустые звезды, под наносные облака. Маруся держала его за тяжкую шею, слушала мужицкие жилы, поджимала ножки.

Смотрела, как ноябрь на Пресню наступал по бурым склонам, расстилались московские туманы на семь сторон.

С холма все видно насквозь - как живые огни по всей Пресне рассыпаны там-сям, как сухостой под осенним ветром стоит и стонет, как Ваганьковский погост в листопадах спит и болота кругом и армянская церква в круглой шапке застыла. А на отшибе, к болотам сползало кладбище для некрещеных, самоубийц и безымянных, куда Господь не смотрит. Только Григорий Китоврас навещал на Родительские, клал на бескрестные холмики грушки-дички и постный сахар.

В тот вечер далеко видели Гриша с Марусей.

Распластались для них Вырьи небеса, куда птицы по осени стремятся, кричат высокими голосами, всей Москве невидимо, а им двоим видимо.

Выплывала из болота близ Ваганькова белая кобыла, обегала могилки на кладбище, слушала, наклонив голову к земле, била копытом и по-бабьи кликала над покойниками.

И огоньки от холмиков родились и перебегали на церковный двор. Светло в ноябре, каждую могилку видно, и болотное дно видно, и Бога в небе видно. Господь в ноябре засыпает, руку под голову подстелив. Не помнит нас от усталости.

Видели в ноябре сумрачном стоя, Гриша Китоврас и Маруся Крещеная - вереницу покойников - родителей. Спускались они с зажженными свечами в руках по склону холма с Ваганькова погоста в свои дома на вечерю.

Шли по рощам они один за другим, свечи ладошками закрывали от ветра.

А головы склонили: бабы простоволосы, мужики по бабьи платочками повязаны, на церковный лад.

Шли покойнички и по Предтеченскому переулку и по Нововаганьковскому и по Глубокому, и по Средней Пресне, и Большой и по Нижней.

Гриша их помнил - и того возил в свое время, и сего складывал. Они его помнили тоже.

Летели над головами Китовраса и Маруси двенадцать нагих волков без воя - фроловская дюжина, небесные волки, разлапистые. Прощались с Гришей волки.

Высока высота поднебесная, глубока глубота колодезная, широко раздолье по всей земле, глубоки омуты Днепровские, чуден крест Леванидовский, долги плесы Чевылецкие, высоки горы Сорочинские, темны леса Смоленские, черны грязи Пресненские.

Что ни день, стало Гришке чудиться, чтобы Марусе рассказывать.

Любое влезало в голову и про Хому и про Яремку, за что мыслью зацепится, там, за солдата или за бедного, то за богатого, то за черта, то за попа - и пошло само собой вязаться, то ли байка, то ли быль. А чуть спугнешь - все само собой улетает. Задремал в мастерской, проснулся, пошел домой, и сказал сам себе: "Бродяга ты, Машка. Где твой солдат Яшка?"

И тем же вечером рассказал Марусе про солдата Машку и про кобылу Яшку и как у них дело вышло.

Маруся смеялась, еще просила.

А в другой раз придумал про СатАну, как ходила та СатАна, бегала, красивых девушек хватала да в подземелье таскала.

Откуда что бралось - Китоврас не задумывался, расскажет, забудет, новое с утра сложится.

Трех псов-первышей похоронил за огородом. Новых заводил - всегда от первых пометов, чтоб глаза двойные.

Раз пошел в кабак под воскресение, напился зелий, налил глаза, по улицам шатался, пьяный, к нему подступиться боялись - заломает. Почти забыл, что час ночной, что Маруся ждет. По Пресне всякого страху навел Китоврас. Наутро ввалился в сени. Маруся стояла, к стенке жалась, спать не ложилась - и все лицо в сухих слезных следах.

Свалился Григорий в сенях спьяну досыпать, виновато ему, глаза прятал, угрюмо протянул девчонке шапку. Она посмотрела и ахнула.

Кошку в шапке Гриша принес. Маленькую. Растопырилась в шапке, мявкала, молока хотела.

Уж где такого помойного вылупка нашел - сам потом удивлялся, не помнил.

Кошченка серобока, лобастая, с черным ремнем на хребтике, в полоску. Таких кошек-сардинками называют за расцветку. Бельмишко у кошки-сардинки на левом глазу.

Ну что ж - стали растить пьяный Гришин гостинец. Выросла кошка ласковая, упорная, мурлычная, всюду за Марусей ходила, усы топорщила, вечером верещит, кушать хочет, а уляжется спать круглышом в тепле, мурлы-мурлы, уют наводит.

Назвали кошку не мудро - Серенькая.

Серенькая рассказы Китоврасовы слушала, как человек.

Он всегда так начинал: вечером работает при свете, узор режет или туесок ладит, и не отвлекаясь, скажет:

- Слушай, Маруся, как Море-Окаян в берегах гуляет от Пресни до острова Груманта.

Девчонка не отстает:

- Говори мне Море-Окаян!

И пойдут китоврасовы беседы про глухие чащи, про суземы, про глубокие воды. Море-Окиян, дело виданное, про него всякий слыхал, а есть на свете тайное Море - Окаян. Глубоко то Море под землей, вся Москва на нем стоит, как остров, да что Москва - вся Россия.

Все озера с пучинами, все низовые воды выбиваются из бездны и поглощаются им, все потоки горные, все ключи коломенские, все глотки предсмертные да банные оплески, все слезы утекшие, половодья мартовские, зеленоглазые колодези, все там, на дне сообщаются с морем Окаяном, сливаются в одно. А там всегда шторма осенние крепкие, всегда птицы-покликовицы над бурунами бесятся, ломовые льды громоздятся, свет-рыба, сон-рыба, крест-рыба на отмелях солеными табунами ходят, бьют хвостами, ловцы человеков в челнах на истинный полдень плывут, затопленные русские соборы из глубин колоколят.

Море-Окаян Бог в милости своей для темных душ придумал, чтобы было, куда спасаться от всего, когда самого спасения нет.

Чтобы спасаться, надо водяные окна знать. Через те водяные окна колдуны и разбойники переныривают в море-Окаян, из реки в озеро, из озера хоть в барский пруд, хоть в ковшик воды.

Вот, Маруся, был один такой Стенька Окаянный, ходил, пошаливал.

В Астрахани змеи не кусаются, их Стенька на мизинец заговорил, если б все сбросились, дали ему по денежке он бы и комаров заговорил, а так нет. Многие дела делал. Бедных миловал, с богатыми лютовал.

Заключили Стеньку солдаты в тюрьму, а он взял уголь, нарисовал на стене лодку на сколько хочешь весел, три раза перевернулся на пятке, свистнул, и пошла лодка, в стремный плес.

Стенька на корму вспрыгнул, поминай, как звали. Был да сплыл, а все туда - в Море Окаян.

Маруся радовалась, в ладоши била, и как насядет, спасу нет, уже уголек отыскала - на беленую стену егозит глазенками, просит:

- А давай нарисуем лодку и поплывем далеко-высоко!

- Ну, давай. - соглашается Гриша Китоврас.

Рисовали на печке угольком лодку о десяти веслах.