Феликс Максимов - Духов день

Два лицевых оконца весело выглядывали на улицу, буйно цвел под ними палисад, Маруся цветочков клянчила, отчего бы нет? Гриша Китоврас купил рассаду у армянина Макартыча в Пресненских садах, тут и бровки и анютины глазки и бархатцы и петушиный цвет.

Травяной дворик огорожен деревянным забором, встали по своим углам поленица, клеть с курами, дождевая бочка, конура. И для огородных гряд места достало.

После расплаты и новоселья Гриша поклонился в пояс артельным, со всеми распрощался навсегда и запер двери.

Жил с девчонкой в затворе.

Выходил на Пресню редко по делам, всегда один. Все при делах - в новом доме труда много, тут поправить, там огородный дрязг садить, обустраивать мастерскую. Гриша заладился столярничать по мелкому, знал древорезное мастерство.

Особенно славно выходили у него березовые туеса - легкие, ладные, из самолучшей бересты, а на боках-то насечками коники, солнышки, птички, елочки. Ягоды хорошо хранить и мед - порчи не будет. Наделает и продает разносчикам. С того промысла и кормились.

Девчонка все по дому возилась. Пол дощатый еловый ножом прилежно отскабливала до янтарной слезы, мела, стряпала, как большая. Рубашки Грише штопала и вышивала. А ловчее всего крашенки пасхальные расписывала - наткнет деревянное яичко на спицу и пишет волосяной кисточкой узоры клинышками, если веточки - все смородинки, если петушки - все красные, если голубки - все сизые, если девушки - все русалочки.

Пригожие выходили яички - уж она и на подоконники их клала, петельки приделывала и развешивала на суровых ниточках по стенам и на чердачных стропилах.

Много их и все разные, леденцовые писанки. Кто с улицы видел, любовались, просили Гришу продать, отчего такую красоту под замком держит.

Китоврас всякий раз на такие просьбы брови насупливал и наотрез отказывал.

- Все, что от Маруси - не продажное и не дареное.

Соседи поначалу судачили, редко какому любопытнику выпадало счастье в щелочку калитки его чудачества подсмотреть.

Но Гриша Китоврас числился в честных, никому зла не чинил, по пьяному делу не баловался, мужик видный статный, не старый, двадцать пять годов - а на баб и девок глаз не поднимал.

Раз даже, сговорившись с дьяком церкви Иоанна Предтечи поновлял и украшал резьбой перила на хорах и двери - очень складное художество вышло. На двери вырезал Райское дерево. Древо древанское, листья маханские, цветы ангельские, глаза материнские.

На Дереве плоды играли молодильные, на нем ангелы трубили в золоты трубы, на развилках - двенадцать добрых друзей сидели, двунадесять светлых праздников, на вершине Сам-Христос всего Творец и мертвых Животворец, длани возносил - а обе ладони то у Спасителя были правые, потому что не правого у Христа нет.

Дьячок остался доволен, хотел заплатить, но Гриша от денег отказался, но приступил с просьбой: у дьяка на дворе сука-первородка ощенилась, нельзя ли одного щенка взять. Дьяк позволил. Китоврас обстоятельно выбирал кобелика, будто не кабысдохи пресненские, а меделянские собаки. Все на морды смотрел, искал ему одному ведомые приметы. Спрашивал, точно ли сука первый раз принесла. Нашел нужного. Двуглазый кобелек был - над живыми глазами два желтых пятнышка. Китоврас очень благодарил и поселил пса на своем дворе. Стал растить.

Дьяк сокрушался: всем хорош Гриша, до помешался на чумной службе. Втемяшился ему первыш двуглазый, будто лучших нет.

Месяц спустя новый слух прошел.

Как-то раз Гриша притащил в мешке с убойного двора кобылью голову с кровавым отрубом шеи. Кобыла была гнедая, глаза с ресницами синие, в слезу, будто вареные, во лбу проточная звезда.

Голову сварил до кости в дворовом котле.

Мясную выварку вылил собаке, череп зарыл под порогом.

Маруся сидела в сенях, босиком, с жалостью смотрела, как он роет яму, как вешает над дворовыми воротами лезвие косы, как приколачивает к дверям подкову, как втыкает в щелки ветки можжевельника.

Утром выпал снег.

С того кобыльего дня Маруся не переступала порога дома. Если просилась в огород погулять, Гриша Китоврас брал ее на руки и переносил через порог. Сам в огороде возится или с берестяными заготовками, а девчонка под присмотром пирожки из грязи стряпает, а рядом куры сор гребут. Или сядет с подросшим Первышом, песенки ему поет, все не московские, все без слов лисьи песенки.

Летом надерет одуванчиков, их в китоврасовом дворе уйма, сплетет венок, повесит псу на ухо и смеется, и Первыш смеется по-своему, цепью гремит. Когда солнце за Три Горы пряталось, Гриша девочку обратно через порог переносил.

Ужинали.

Если Гриша со двора уходил, Маруся скучала. Заканчивала хлопоты, мотала цветные нитки с клубка на клубок, светлую коску чесала, заплетет-расплетет.

Раз прошел мимо торговец с коробом бабьей радости: сахарными рожками, султанскими стручками, клюковкой сахаристой, ореховым "яролашем".

Маруся, на лавку встала, жалобно окликнула его в науличное окошко:

- Поди сюда! Орешков хочу!

Торгован полез сапогами в палисад, поднял в фортку кулек с орехами, а Маруся ему навстречу потянула белую тощую ручку. На ладони разменные денежки. И пахнут денежки гарью и уксусом. Зачернели, по краям оплавлены.

Тут Гришка Китоврас вернулся, увидел такое дело, в дом чертом вскочил, девчонку поперек живота - хвать и ссадил с лавки.

Вышел сам - свои, обычные, деньги торговцу бросил:

- На и пшел. И впредь не таскайся - убью.

Орехи передал Марусе только из собственных рук. Она их оселком колола, смеялась, курлыкала, как горлинка.

Все ей радость, вылущила из скорлупки нутро, понесла Грише, мириться.

Китоврас сидел за столом, весь - медвежьим горбом, свесил кудлатую башку, кулаком лоб подпер.

Маруся за рукав его дерг-дерг и потянула ладонь. А на ладони - орешек золотой.

- Что ж мне с тобой делать? - спросил Гришка, так уж и быть, пожевал ядрышко. - Христа ради, не ходи со двора без меня, никого в дом не зови. Не ходи без меня на Москву гулять.

- Не пойду больше на Москву гулять - обещала Маруся. На том и поладили.

Дважды в год Гриша Китоврас водил Марусю в церковь Иоанна Предтечи, слушать Всенощную - на Рождество и на Пасху.

Наряжал приглядно, голову ей покрывал косынкой.

А перед выходом повязывал аленькую ленточку одним концом - на ее запястье, другим на свое.

Вел по улице Марусю на аленькой ленточке. Он - то большой, она маленька, расступалась улица, кланялись им - а они в ответ, со светлым праздником.

В храме стояли, поклоны клали, в Причастию приступали, этой аленькой лентой, как нерушимой кровиночкой, воедино связанные.

На шаг от мужиковой привязи девчонка отступить не могла, да и не хотела. Вернутся, он ту аленькую ленточку отвязывал, и за образа про запас прятал.