Феликс Максимов - Духов день

Рузя закостенела и стала строга.

Лежала голая на двери под небом. Груди острые отроческие - одна чуть меньше другой, на белом мыске разорванного лобка - пух и сукровица.

Позвали Безымяшку, та к мертвым привычная, внимательно обмыла тело соломенным жгутом.

По всем впадинкам, подколеньям, по горлышку, по заду, по подмышкам прошлась.

Грязную воду выплеснула, как могла далеко в бурьян.

Все беспокоилась, вдруг живую похоронят.

Рузю обрядили в купальскую рубаху.

Волосы расчесали на две стороны, свили полынный венок, на губы положили белый камешек, в обе ладони по зеленому в пятнышки журавлиному яйцу.

Мужчины у обочины вырыли яму. Глубокую, до грунтовой воды, щедро шлепали лопаты по глинистым пластам.

Дно выстелили тростником, соломенной сечкой, сухими дудками борщевика, высыпали охапками шиповные ветки и луговые духмяные цветы.

Царствие Небесное сам дочку к яме принес. Держал на коленях. Подходили навьи люди по одному, целовали Рузю в холодную скулу, и блекли с каждым поцелуем ржавчинкой частые веснушки.

Безымяшка тетешкала своего петуха, целовать не хотела, отворачивалась, твердила:

- Живую в землю кладете!

Юродивую гнали, не слушали.

На всякий случай подтащили к умершей зажженную ярко головню, смотрели против света на ладонь, искали румяного живого цвета, но видели цвет мраморный, без алого отлива, с тем и порешили, что мертва. Положили перо из подушки на обветренные губы - прилипло, не взлетело. Бездыханная.

В полночь спустили Рузю на длинных полотенцах, покойница легла плоско, туго тупнула спиной о дно.

Читали по памяти, сбиваясь, псалтырь. Карличий поп, отец Кирилл голосил над вырытым местом:

- Еще молимся о упокоении души усопшей рабы Божией Марии и о еже проститися им всякому прегрешению, вольному же и невольному.

Не было гроба у Рузи. Царствие Небесное сам, кряхтя, втиснул в яму дверь, цветные стекла прикрыли восковое лицо дочери.

Первым бросил ей на голову горсть земли. Застучали комья о дверные стекла. Три стекла - лимонное, алое и зеленое с волнами.

Карличий вожак отвернулся, сосал пустую трубку. Вслед за ним бросали землю другие. Плакали. Отходили по одному в темноту.

Карлики чесались, приговаривали: хорошо легла девушка, при дороге, место живое, колеса, лапти, сапоги, так и разнесут ее на весь свет по косточке, по конопушке, по хрящику, по волоску.

Кутьи не варили - не из чего, ни пшеницы, ни меда, ни султанского изюмца в дороге.

Поели из котла щавелевых щей одной ложкой, на помин души.

Безымяшка от общего варева не угощалась, всем мешала, тормошила карликов за полы

- Да что ж вы живую положили, воши вы, а не люди!

Петух вырвался из рук ее.

Едва лунная половина выплыла из круглой зацветшей липы, карлики поднялись, взвалили двери на горбы и потащились, не глядя.

Уходим, уходм от рвотного многолюдного света на реку Волгу, на остров Коростыль, где лестница до неба за монастырем поставлена, идем в обомшелые чудские холмы, в землю, в туготу, в леготу, в облаки, в яблоки, в бубенцы, в черствую безродину, в птичий край, где никто не врет и не крадет, где не женятся и не выходят замуж, где не говорят "господи, господи", но оставляют бесповоротно и входят в царствие, как нож воровской под ребро.

Двери! Двери! Оглашенные изыдите!

Наташа топталась у могилы белой девочки Рузи, растирала в кулаке мокрую землю, жевала, нюхала, слушала, как скрипит на зубах сырой песок, кивала головой, как лошадь в траве.

Припала к холму ухом, прислушалась, как земля дышит, как ходит на шестнадцати гвоздях могильное солнце под глинистой коркой, как сквозь толщу корней и почвы черные просачиваются ночные несчастные воды, и жужжат докучно жуки бронзовки мертвоеды.

Заплакала.

Стала рыть, ногти ломала.

Земля рыхлая, камушки попадались, корешки, мягкие дождевые черви.

Карлики исчезли.

Наташа осталась одна.

Забилась в свежей грязи.

Подняла голову, и заметила подслеповато: меж деревьями, за полем, на кислом верстовом перекрестке мигнул фонарь, притих и снова вспыхнул настойчиво и заманчиво.

Наташа побрела напрорыв по сырым хвощам к свету.

+ + +

Много дней прожила в глуши Анна Шереметева, отчая дочь. Поневоле наплакалась, мужа с первого дня ровно возненавидела, даже имени его в домовой церкви не поминала.

Только и радости ей было, на дорогу через поле ходить и смотреть на Москву.

День ли, ночь ли, жива, мертва, все едино.

В доме пахло мастикой и воском, в стенах тикали жучки, от жары отставали тканые обои, тускнело черное зеркало в гостиной. Приносили Анне для умывания холодную воду в тазу.

Часами полуголая Анна расчесывала черные волосы гребнем, ломило шею, а она все водила и водила зубьями по прядям от затылка до груди, зубами скрипела.

Анна сделалась крута нравом, неразговорчива, тверда, как черствый хлеб во вчерашней печи.

Муж ее сторонился, обедал без вкуса, глаза прятал. Опустился, обрюзг от нездоровья, будто подгнил, перестал умываться и в спальню заполночь не скребся.

Приказал стелить холостую постель на лавке в проходной холодной комнате, там и ютился, поджимал голые ноги. Знал свое место - на Шереметевском приданом усадьба держалась, он худородный.

О детях и не заикался.

Легашей и медвежьих собак распродал, все равно друзья больше в усадьбу носа не совали, не расставляли слуги зеленого ломберного стола, скрипач не пиликал, свечей зря не жгли, только поп по воскресениям приезжал обедать, а потом и он отшатнулся.

Анна стала вникать в хозяйство.

Объезжала деревни, мельницы, кузни, всему вела жесткий учет.

Ездила когда на бричке, когда верхом. Косы черные туго натуго уложены вокруг головы, лицо смуглое, рот красный, искусанный, злой.

Трещина у Анны внутри.

Ни сургучом, ни воском жеваным не залепишь.

Платья носила вдовьи, ворот под горло, без городских прелестей.

Чуть где замечала порчу или потраву, сдвигала брови. Прочерчивала треугольную птичку морщины на смуглом лбу.

Если мужик лошади хребтину сбил, жену отколотил до синяков, если где забор завалился или малолетки голодные земляной пол ковыряли и ели - Анна пощады не знала.

Стояла молча, смотрела без интереса лютыми земляными глазами, как порют людей до крови за провинности.

За легкую вину наказывала дать столько кнутов, сколько на свете прожил. За трудную - всегда полсотни.

За сугубый грех - колодки на сутки, а потом - в город и клеймо на лоб.

Женщин жалела в кнуты брать, хлестали их крапивой по голым ляжкам, или посылали ночью ловить раков в омуте у моста.

Поротых отливали колодезной водой.

Отлитые подходили, становились на колени, целовали холодную смуглую руку барыни.

Анна прощала их, отпускала кивком головы. Негибкая, жесткая шея. Московская барыня. Отец у ней большой человек. Тверды татарские скулы, глаза серые, финские. Помесь русская крепкого закала.