Феликс Максимов - Духов день

Анна землю гребла в подол, вываливала прочь, черви и тонкие потревоженные корни под пальцами рвались, кровь показалась на ладонях, Анна не заметила.

Долго рыла. Не ведала зачем, будто в бреду. Сама уже стала страшна, будто вырылась из-под креста, кудри черные по плечам рассыпались, в углу рта сухая слюна пенкой спеклась. Одни глаза - сизые, ненавистные высверкивали в пляске, будто блесна в омуте.

Скользнули пальцы по стеклу двери, вместо крышки гроба положенной.

Лохмотьями барского рукава Анна расчистила земляной секрет, хрипло приказала Безымяшке

- Ближе свети, раба! Нет. Дай мне. Я сама.

И склонилась в яму с фонарем.

За волнистым дверным стеклом в жироной земле маячило белое спящее личико покойницы, волосы белей молока, венок полынный, на губах белый камушек, вокруг головы цветы полевые, шиповные лепестки, воротник девичьей рубахи небрежно вышит купальскими узорами, красными по белому.

Будто к отражению в омуте, живая черная Анна склонилась над мертвой белой Рузей за стеклом

Всмотрелась, застонала:

- Встань, девушка, встань.

Трижды стукнула в желтое стекло костяшками кулака, замарала кровью земляной секретик.

Дрогнул рот под землей. Скатился белый камушек с губ покойницы.

В ладонях девушки за стеклом хрупнули журавлиные яйца - кулаки сжались, скорлупа треснула, смешались меж белых пальцев желток с белком.

Запотело изнутри стекло морозной моросью выдоха.

Крикнула Анна в голос:

- Двери! Двери!

Напружила жилы на шее докрасна и вырвала дверь из земли, как могла, провернула доски. Разорила секрет, разбросала цветы и полотенца. Вынула на край ямы Рузю, стала ей уши и щеки докрасна тереть, на грудь давить до хруста.

Скривилась Рузя, хныкнула. Плюнула Анне в лицо земляной жижей.

Охватила за плечи.

- Домой хочу. Дай молока, дай картоху.

Анна фонарь бросила, подняла белую карлицу на руки, понесла на просеку, к дороге.

Безымяшка петуха в подол поймала и плакать боле не могла, оскалила рот карзубый, побрела следом.

Серенько рассвело. Птицы перекликнулись в кронах. Поп приказал звонить, и жалкий колокол сказал свое слово.

Курился туман вдоль реки.

Молоко из вымени в подойник ударило струйкой и разбрызгалось.

В палисаде церковном и барском саду махровые большие цветы сыро наклонились на стеблях, трещала на палке вертушка - отпугивала птах от аптекарского огорода.

Парит с утра. Гроза будет.

Анна поднялась по ступенькам к усадебной кухне, велела Безымяшке не отставать.

Люди уже всполошились, искали хозяйку по службам. Муж выполз на крыльцо в халате.

Анна стояла - вся в грязи от подола до локонов, растерзанная, гордая, рот скривила, подбородок вздернула.

Отчая дочь, надменная Землеродица в одном башмачке, зубы щерила на постылого супруга, а на белую девочку глядела ласково, как на родную.

Муж, увидел Анну, распаленную поисками и спросил, не глядя ей в лицо - от греха:

- Анна Борисовна, что же вы это затеяли?

- Молчи, пес. - отвечала Анна - Без тебя дело знаю. Вот, дочка моя, Марьей звать. Смотри, люби ее. Я ее из земли выродила. А это - кормилка Марьина, вели ей дать водки, пусть с дороги поправится, а после бани в камору проводите, чистого белья дайте, пусть спит. Я так хочу!

- Зачем же так кричите? - пожал плечами муж - Позвольте. Вы ее только зря душите.

Мужчина принял Рузю из Анниных рваных рук, отнес в дом, лишней челяди велел разойтись, не пялиться. Послали в дальние казармы за фельдшером.

Анна повалилась спать, как была, в диванной. Муж прошел мимо, снял с ее ноги грязную туфлю, прикрыл одеялом.

На следующую ночь Анна забыла закрыть щеколду в спальне.

Муж пришел и лег на нее. Дышал в плечо. В губы не трогал.

Мясное, твердое, ночное снова пошло в красное женское сквозное.

Анна глядела на ветхую лепнину потолка с паутиной.

Мой сын наследует землю.

...Рузя много лет прожила при барском доме, до последнего была смирна и равнодушно послушна.

Кушала мало, того меньше разговаривала.

Анна одевала воспитанницу, как немецкую куклу, выписывала из Москвы шляпки, швейные шкатулки, игрушки и книжки с картинками, азбуки и потешки.

Рузя смотрела пристально, внутрь себя, листала молитвослов, бродила по комнатам, опасалась зеркал.

О прошлом не рассказывала, о настоящем не печалилась, о будущем не заботилась.

Наташа-Безымяшка оправилась, откормилась, язва на щеке затянулась новым живым мясом, через несколько лет Наташа стала при Анне барской барыней, ключницей, хаживала уже не в сарафане, а в поношенной робе, с Анниного плеча, как родила Анна первенца, стала при ребенке нянюшкой.

Дивились соседи на Аннин обычай - когда на бричке, чуть не до последних месяцев бремени, ездила отчая дочь Шереметева по делам, держа ладонь на плече белой горбуньи-приемышки, та смиренная, красноглазая, ангельская улыбалась всем и дарила крестьянам на обочине от вербочки пушки, бисерные ниточки и орешкию

Рузя улыбалась никому, кивала убранным могильными розами выпуклым лбом. Ладони маленькие с голубыми венами. Боль головную и ломоту ручками снимала, не брала за божью ворожбу ни денег медных, ни черного хлеба, ни ржавой воды.

Дела Анны, в девичестве, Шереметевой, пошли в гору, свиньи плодились, лен долог, годы урожайны, изюм рождественский султанский распарен в молоке. Родила легко, за три часа.

Думала первенца назвать Николаем, по дню рождения, но передумала, - ни к чему оно, назвала в честь деда - Борисом.

Вырытая из земли Рузя не хотела ни читать, ни вышивать, ни играть.

Одному научилась - и получалось дело ловко - расписывала выдувные куриные яички к Пасхе. Узоры и фигурки сама выдумывала: если веточки - все смородинки, если петушки - все красные, если голубки - все сизые, если девушки - все русалочки.

В скорлупы продевали шелковые нитки, вешали писанки на сквозняке, и шевелилась, как живая, рукодельная радость в старинной усадьбе со времен Анны Иоанновны, царицы смуглой, курляндской стервы.

Больше Анна Шереметева на московскую дорогу не ходила, фонарь так в лесу и проржавел.

Осенью в открытую Рузину могилу до краев налилась дождевая оленья вода, нападали денежки осиновых листьев, по стволам рыжие грибы выперли.

И тропка хвощиками заросла.

Так пришла в дом Анны Шереметевой, отчей дочери -

Вечная счастливая Пасха.

32. Духов день

Не зря торговки в рядах наперебой говорили о лесных пожарах.

От первого до третьего Спаса потянулись жары небывалые, небо желчное, в хмари на рассвете.

Медью, снегом и жухлыми листьями тянуло из купеческих подвалов и хрупал под егерскими сапогами подлесок рощи в оврагах на Воробьевых горах.

Мелькали меж стволами красных корабельных сосен рыжие, зеленые и серые солдатские треуголки петровского старого покроя.