Феликс Максимов - Духов день

- Отчего кот гладок? Поел да и набок.

- Нарядилась старочка. Видал, видал: пятно трупное на скуле. Руина!

- Румяна это смазались. Дурак.

- Старухи среди женского пола самые верные. Молодая на простынях повертится, надсмеется, да бросит, а хрычовка до смерти не отпустит, истомит, раскормит старинными ласками. Старухи ртом делают хорошо.

- Гарью... мама.

- Платок намочи пачулями и дыши, не мешай.

- Знать бы какие песни она ему на ушко поет?

- Известно, какие, любовные.

- Мама! Обомру... гарь

Вправду обомлела, упала барышня, засуетились над нею нянька-мордовка и мамаша крашеная в кружевах.

Хлопала дочку по щеке веером, смазала румяна, причитала.

Никто воды не подал.

Гости ломились в двери. В оперном доме пиликали скрипки, лакеи таскали по ложам на подносах виноград, сладости, зубровку и вино изюмное в виноградном хрустале.

Тесно, как на скотном дворе. Не к кому приткнуться, Господи.

За шумом голосов, за струнными - щипковыми-ударными, за шарканьем ног и звяканьем орденов, шпажных ножен и брелоков, никто и не расслышал, какие песенки пела Любовь Андреевна сонному отяжелевшему от безделья Кавалеру.

Спеты все песенки сорок лет назад, остался припев, на выдохе, с нёбной трелью гибкого язычка, и солонело в груди Кавалера от тоски в тон картавому трупному балагурью старухи:

Любовь Андреевна трещала желтым веером, сладко шептала на ухо:

- Рели, рели, гутеньки, гутеньки.

Прибавляла, облизнув карминную краску с губ:

- Никогда не лги мне, детонька. Лжа глаза выест. Сейчас отвечай: Дурно тебе?

- Хорошо. Аж тошно. - ответил Кавалер.

Разве есть такое слово "лжа"? "Жар" есть и "ржа" есть. Хоть и нет такого слова, а лжа глаза ест в августе, да так, что теплые белые яблоки из глазных орбит пучит, зуб на зуб не попадает, отекшие пальцы до нательного креста сквозь крахмальные брыжи не дотянутся, давит гайтан под кадык.

... Гербовая ложа. Одышка. Мутило Кавалера. Театральные светильники пухли шарами, плыли и дробились. На китайском лаковом столике с фениксами и прихотливыми облаками потела в вазе на фарфоровой ноге кисть молдавского черного кишмиша и крымская черешня с выпотом жидкого осиного сахара.

Кавалер дремал в кресле, вытянув ноги.

Нет молодости, нет Москвы, нет горькой пудры и дремотной пыли Оперного Дома.

Все есть Любовь.

Любовь - телесная испарина, шелушинки на голых локтях, натоптыши, морщины, катышки шерсти, оплевышки подсолнушков, седой волосок в багровой родинке на углу рта, под мышками опарыши, вросшие ногти, потертость и сыпь в промежности, пролежни и недержание.

Вот она Любовь.

Вилась Любовь Андреевна азиатским полосатым шершнем, полозом, плющом вокруг горячего черепа, вокруг Белого и Китай-Города, по кругам кладбищенских Пресненских садов, где сторожа и уборщики сгребали прошлогодние сорняки в кучу и долго, горько жгли.

Ограды и жестяные кресты ржавели, безымянные птицы кричали по ночам, рябина над могилами горела не ко времени и колокол Николы Угодника надтреснуто приветствовал напрасное воскресение над могилами.

Никто не встанет из Пресненского глинозема. Все пойдут на суд, а наши, старые московские люди так и будут лежать под горелыми кленами, в душном крапивнике, в октябрьском листопаде под холмиками-делянками меж лезущих друг на друга, как челюсти, облупленных оград.

Судьи нас побрезгуют разбудить, тем и спасемся от них в красный день, уклонимся от милосердия.

Плюнем в небо всей Москвой и не встанем.

Дай срок - Любовь распалит и укусит. Укусит и отпустит. Отпустит - настигнет. Настигнет - приласкает. Приласкает - выскользнет из пальцев, встанет в изголовье заполночь, нагнется и остро поцелует юношу в плоский сосок с татарским волосцем в порах.

Душно в ложе. Свечи трещали, нагар потек и закапал в медную чашку желто и жирно.

Кишмиш от тепла сморщился, скисло муторное тихое вино в грановитом бокале.

Плотно и тупо ухали в пыльные доски подмостков пятки дебелых актерок кордебалета.

Суета театральная катилась к антракту.

Любовь Андреевна прокралась в ложу на воровских плюшевых подошвах, склонилась над Кавалером, запустила руку под полу кафтана, в прорешку, сжала мягкое ноготками дотверда.

- Ах, ты моя душка! - зашелестела на ушко кромешным шепотом.

Кавалер из кресла вскочил, в барьер бархатный впился пальцами, побелел, но старуха предостерегла, усмехаясь:

- Люди увидят, сиди смирно, детонька. А не то до костей съем. Сегодня и всегда ты - моя невеста.

Кавалер, задыхаясь, глянул вниз. Прицелились на него из партера, из лож, с боковых скамеек - глаза растопыренные, московские, сосущие. Бинокли-ароматницы с флаконами для благоухания, полированные зрительные стеклышки, лица-яйца, глаза-блохи, рты-копилки. Никто на сцену не смотрел, не для балетов Москва в тесные места по субботам таскалась.

У Москвы глаза велики, востры, любопытны и липки. У Москвы руки в церковном золоте, как в гное, выкупаны. Москва и от мертвого не отступит, на миру Москва красна, гарью пахнет, акает и шепелявит, спереди - блажен муж, а сзади - вскую шаташася.

Извозчик выпивши, раздавит колесом на мостовой шавку или нищего - тут же плотно смыкается толпа зевак - все хотят быть первыми и смотреть на городскую быструю смерть досыта.

Не зарабатывать в Москву едут, не жениться, а на смерть и позор смотреть. Только в том никто не признается. Оттого и шипят на приезжих москвичи - не от скупости, не от ревности - а как псы над костью окусываются - как же, сколько вас тут на смерть приехало глазеть забесплатно, этак если все соберутся, нам, коренным, смерти не достанется ни костки, ни сустава, ни хрящика.

Кавалер под властью старухиной обратно в кресло рухнул, будто кости растаяли в мясе. Лицо оледенил от скул до лба. Намалеванный рот перекосился.

- Возьми бокал, - приказала старуха.

Кавалер сжал пальцами хрупкую ножку.

- Поднеси к губам, - приказала старуха.

Чокнули передние зубы о хрустальный край.

- Отхлебни медленно. Но не больше двух глотков, - приказала старуха.

Дважды дрогнул кадык над розовым жирным кружевом с тусклой искрой.

- Улыбнись, - приказала старуха. - Шире.

Кавалер растянул губы, как пес, клык показал, влажной щекой дрогнул.

Зашлась с переливом грудастая сопранистка в кисее на авансцене, закричала красным горлом.

Дергалась в раскаленной певческой глотке мочечка язычка.

Любовь Андреевна с крахмальным хрустом подобрала парчовые юбки, встала на колени перед креслом Кавалера, вжала лоб в промежность юноши, затрясла мочалом фальшивых волос, копила слюну, ртом работала в потной мотне.

Один за другим потухали оптические стекла в зале, фальшивили смычки и свечи.

Кавалер дрогнул горлом, закрыл глаза. Обмякли кулаки на львиных подлокотниках.