Феликс Максимов - Духов день

Попалась.

После этого несколько дней они были друг в друга до гроба влюблены.

Встречались тайно напоказ, сиживали вместе в залах, она перебирала на манжете вельможные кружева, старалась добраться до плоти, но плоть ускользала, как ртуть, из-под пальцев, пустые обещания да язвительное острословие - вот и вся награда, а после, разлетевшись порознь и не вспоминали, как называли друг друга в декабрьской бесплодной страсти.

Сановные старики и благонамеренные клуши терпеть Кавалера не могли, в своем кругу за зеленым сукном ломберных столов судачили, поводили хоботами:

"Проклятое дитя, кудрявый Керубин, будто таз с розовой водой и негодными обмылками, а не живой человек, мы уж знаем и подлинную и подноготную. Ишь ты, душистый автомат, ходячий косметик, арабская кондитерская"

- Он черноволос, но в сравнении с его душой кажется блондинкою. - каламбурили мудрые старики.

Молодые пытались подражать, перенимали ужимки и гримасы, но выходило смешное обезьянство, во французских лавках заказывали костюмы под него.

Раз даже Кавалер вместо себя послал в гостиную лакея Прошку, наряженного по моде, а сам в лакейском облике ему с усмешкой прислуживал, никто подмены не заметил, пока Прошка, на барских харчах рассиропившись, рот холуйский не разинул. То-то было хохоту. Сильно веселилось общество.

Все дни расчислены были, как мешок, под завязку.

В понедельник в английскую комедию, во вторник бываем во французской, в среду в маскарад, в четверг в концерт, в пятницу смотрим русский спектакль, в субботу за город кавалькадами.

- А вы заметили, как с ноября лицо его изменилось. Грешный цвет дает пышный плод.

Враз все обрыдло.

Больше Кавалер ни в салонах, ни в Пресненских кабачищах не показывался.

Потому что в душно топленых палатах Харитоньева дома легла всерьез умирать среди христарадников, калек, погорельцев и карликов черная бессмертная бабка.

Глава 11

Потому что в душно натопленых палатах Харитоньева дома всерьез легла умирать среди христарадников, калек, погорельцев и карликов черная бессмертная бабка.

Когда водянисто онемели лодыжки и заскорузлые мозольные стопы, когда три душегрейки озноба не унимали, стала бить икота и проваливаться рот, приказала бабка по старой вере постель из опочивальни вынести.

Нельзя божьим людям отходить на кровати, на пухе да пере, а как Спаситель родился в крови, на соломе, на жестких половицах, посреди скотских копыт и грязи. Вся грязь земная на небесах алмазами воздается.

Так и божьим людям надлежит из яслей в смерть родиться.

Соломы с конного двора принесли, бросили охапку на пол. Легла бабка, переодевшись в чистое, сама себе подвязала челюсти церковной затрапезной косынкой, черной в белый горох, отказалась от телесной укрепы, только тряпицу со зверобойным отваром сосала беззубыми деснами раз в день, чтобы успеть покаяться и напутственное слово услышать.

По слову бабки всесильной привели в спальную горницу всякого скота, набились в княжеское убожество смертное куры, козы, телята, поросята, по углам гадили, чавкали из колоды хлебное крошево да отрубную тюрю, блеяли, клохтали, пачкали наборные полы, как в хлеву.

В козьих орешках, в свином кале култыхались блаженные, гнусавили акафисты.

Окна завесили белым льном изнутри, зажгли избяные лучины и масляные коптилки, на подоконниках расставили плошки с водой, чтобы было где душе омыться напоследок, все замки на сундуках и складнях отомкнули, развязали узлы, ходила челядь в войлоке, прикладывала палец к губам: Тс-с... отходит!

А тело на соломе в коросте и скотском помете металось.

Тяжело уходила старая княгиня, иной раз с площадной бранью бросалась, кусала за ноги сиделок, плевала в глаза, носовой хрящ заострился по-коршуньи, вытекал из ноздри желтый гной. Бредила.

Попа не велела пускать - он по новой вере служит, никонианин, не хочу его.

Боялись бессмертной смерти домашние, мать в комнате с мигренью заперлась,

На третий день открыла бабка костяные глаза. Облизнула обметанные губы.

Обычный четверг волочился за окнами. Ясным голосом приказала позвать внука.

- Пусть читает мне день и ночь отреченные книги. Иначе не уйду. Являться начну. В изголовье встану. Замучаю.

Позвали.

Вошел в хлевный смрад Кавалер.

Сел к свету на низкий табурет, откинул за спину волосы. Посмотрел на бабку, взял ее ладонь в свои миндальные руки, погладил. Страшные руки у бабки - все в закрутах синюшных жил, в рыжих звездчатых пятнах.

Тянулась из старушечьего рта по морщине ржавая слюна.

Сгребла всей горстью из последних сил бабка неубранный локон Кавалера, рванула больно, будто в могилу за собой тянула, завела старую песню:

- Пришел, выблядок? Ишь, послушный! На беду тебя в подоле приволокли, на беду в купели не утопили, сколько раз я тебя в печь хотела снести из колыбели, пока молочный был. Не взяла греха на душу, слаба была. А теперь уж не наверстаю. Сделай милость, внучек, пойди да сам головой в горящую печь вломись, облегчи Москву".

- Тише, тише, бабушка, - ответил Кавалер и глазами по смрадной комнате поискал.

Как дети, кричали козы, запутавшиеся в бахроме и тряпье. Плакали, сморкались в тряпицу блаженные.

Запустила бабка свободную руку под подол, заголилась до пупа, бедра сухие раздвинула, раскрыла двумя пальцами красный срам. Завертелась в охальном бреду.

- Иди в печь, горячо в печи!

- Тише, тише, бабушка, - ответил Кавалер и руку ее из грязи убрал, положил жабьей лапкой на плоскую грудь, юбку оправил до щиколоток. - Я тебе читать буду. Ты лежи и слушай. Покажи твои книги, я их открою.

Впервые бабку на "ты" назвал, как на сердце пришлось. Сухо дыша пастью, указала бабка на сундук в изголовье.

Как и все, был тяжелый венецейский ларец настежь открыт, там и держала старая от руки писанные книги, страшные книги, немые, переплетенные в телячью кожу, без вензелей, как старые мастера умели делать богобоязненно.

- Хорошо будешь читать, сучий сын - прохрипела бабка - все книги тебе отпишу. Они, как ты, отреченные, авось, через них лютой смертью сдохнешь!

- Тише, тише, тише - заклинал Кавалер и едва мокрый рот старухе не зажал, но сдержался.

Отреченными книгами именовались издревле волшебные, чародейные, гадательные и божественные, от никонианской церкви возбраняемые книги и писания, привезенные на Русь из Царь-града или с Запада, от раскола кафолического.

Только бабкина смерть тот сундук отперла, на цыпочках по углам хоронилась смерть, скалилась в лицо клыкастым остовом землеройки.

Скисшим молоком разливался московский свет из-за смертного холста, затянувшего узкие окна.

Кавалер торопливо и жадно, как вор, перебирал переплеты. Знал, что при Алексее Михайловиче, отце Петровом, отреченные книги истреблялись беспощадно, сжигались на площадях московских возами, только отчаянные головы хоронили старописьменные тома по глухим местам, а тут на тебе - задарма в руки плывет сокровище, во время вздумала бабка часовать.