Феликс Максимов - Духов день

- Что же мне делать?

- Поутру скажи, чтобы коня седлали не простого - андалузийского, долгогривенького, того, что справа от дверей в деннике стоит. Он хоть и строптив, а учён, для нашего дела сгодится. Возьми его и скачи в Царицино село. За кирпичный мост на первую лужайку над ярами. Там и свидимся. А до той поры я с тобой разговаривать не стану.

Как болвашка, кувырнулся назад через голову Царствие Небесное - упал в траву высокую и потерялся. А с ним исчезли Навьи люди. Погост опустел.

Кавалер бросился было искать - тихо. Чисто. Мертвые спят. Ворота храма заперли на три оборота ключа. Гроб плывет, мертвец ревет, ладан дышит, свечки горят.

На умытом небе над Москвой, из розовой полосы на западе - встали три сестры - звезды.

В эту ночь все собаки на Москве молчали. Положили головы на лапы. Мерещились в собачьих зрачках восточные граничные огни.

Сполохами посетила небеса сухая гроза.

Смилостивилась, не разразилась.

Сон-трава на погостах и обочинах поднялась в рост.

Белые кони окунали гривы в незацветший юношеский кипрей

Все окна Москвы были распахнуты.

Спали на сквозняке слободские и посадские люди. Разметались барские простыни. Отвернулся к стене голый любовник. Женщина во сне забормотала, прихватила пальцами сосок и затихла.

В Филях таборные народы жгли костры. Босые цыганки мыли ковры на отмелях Москвы-реки, соленый песок оседал на запястьях и щиколотках. Говорили весну серебряные цыганские погремцы.

Плыли ковры по течению, обновлялись, как образа, узоры.

Цыганки бежали следом, ловили ковры ясеневыми тростями, смеялись, плескали друг другу в лицо чистую ночную воду.

Их окна в окно, от двери к двери крались на цыпочках карлики, навьи люди.

Остывали в палисадах детские следы.

Карлик юркал в подпол. Карлица сигала через низкий подоконник, задрав подолы до исподнего. Задела о гвоздок бисерной браслеткой, разорвала - с растерянным стуком посыпался по половицам красный бисер.

Красными сполохами на истинном востоке настигал Москву дробный сильный рассвет.

Навьи люди сраму не имут. И другим не дают.

Кавалер спокойно спал остаток ночи. Московские пасынки - псы стерегли изголовье.

Грыз в щепу край кормушки долгогривый андалузский жеребец.

Острым копытом ударил в пол.

Ночь ничья.

Глава 15

Любовь

С черным зеркалом в руке коротала день старуха Любовь Андреевна.

При полуденном свете горела на столе свеча в желтой плошке цареградской поливы - пламя незримо, только вокруг фитиля синева и дрожание воздуха.

В чистый воск свечи подмешаны были индийские травки, любовные порошки и зерна, густые запахи женских ложесн, секрет виверры, смолы из саркофагов Карфагена.

Больше всех благовоний Любовь Андреевна ценила тяжелое сандаловое масло. Лет двадцать тому назад числилась в первых модницах, все столичные платья и шали, перчатки и платки пропитывала по швам тленным ароматом.

В те годы она выписала через голландскую компанию китайского раба.

Нарядила в синий шелк с драконами и зеркальными карпами и скуфейку с вышитым золотцем ирисами и фениксами.

Дала туфли без пяток, велела семенить. Косу залакировала сама, намертво. По Царскосельским тропинкам таскал китаеза за хозяйкой кувшин померанцевой воды, опахала и собачонок на подушках.

Любовь Андреевна и ее распудренные аманты над китаезой посмеивались, тормошили, как тряпочного, раб на все скалился и кланялся.

Говорили в свете, что китайский бесёнок по ночам впрыскивает Любови Андреевне сандаловое масло под кожу через просверленные ежиные иголки. Ради благоухания красавица будто бы и боль терпела и опухоли, но конечно же, все врали.

Круглое венерино зеркало на ручке - будто вырезанное и украденное лицо.

За распахнутыми наотмашь окнами испуганно и просторно расцветала Москва - золотой бухарский виноградник на восточном ветру.

Любовь Андреевна подносила к лицу зеркало - и стекло отзывалось яростной старостью.

Всматривалась, как хирург, узким стальным взглядом в неприкрашенное лицо, будто в обескровленную рану.

Вот черствая морщина на лбу, вот "вороньи лапки" в углах глаз, вот по скулам и переносью лиловые жилки и жабьи пятнышки прижизненного распада.

Распустила шнуры лифа, открыла груди, сморщенные мошны, все досуха высосано, опростано.

Ручной джунгарский фазан важно ходил по подоконнику, распускал хвост-лиру, топорщилась на шее золотая гривна оперения, клевал пшено и красовался, как мальчик в красных сапожках.

Нынче в суп его.

На легком ветру по флорентийской столешнице с шахматным узором катался взад-вперед мячик из крашеных воробьиных перьев.

Овлекаясь от зеркала, Любовь Андреевна, останавливала его прикосновением и отпускала. Снова маялась беспокойная игрушка, торопила невесть в какие края, впустую томила воспоминаниями, рябила в глазах узором.

Старуха оттянула темную кожу на скуле вниз, обозначила близкий череп.

Улыбнулась. Рот кошельком. День за днем Любовь Андреевна пестовала свою старость в черном зеркальце, как младенца.

Старость - волнистый нож, неотразимое оружие, требует то чистки, то смазки, то заточки. Глаз да глаз - тут бинтуй, здесь подтягивай, там румяна расшлепай по щекам и размажь поярче.

Глинтвейна и мороженого уже нельзя - горячо-холодно, зубы крошатся. Расцветала Любовь слоновым гнилостным цветком в зеркале, и рада была себе такой, какая есть - от темечка до цыпочек. Зря сатирики зубоскалят, рисуют быдлу на потребу жалкую старую кокетку перед зеркалом. Если бы знали осмеятели правду, отступили бы, трижды перекрестясь.

Есть у старости власть, воровство и сноровка.

Будто не своими пальцами Любовь Андреевна придавила сухой сосок с волосками вокруг.

Провела с пристрастием от ключицы до впадины ребер.

Вспоминала, как перед ростовым зеркалом золотился, будто монетка в фонтане, юноша, увлеченный полуночной игрой в самого себя.

Любовь Андреевна все его жемчужные движения затвердила наизусть, как азбуку.

Месяцами настраивала свои старые руки, разминала запястья, пропускала мячик из перьев между узловатыми пальцами на семь ладов - добивалась клавесинной гибкости.

Училась, как девочка, полуоткрыв от прилежности рот, точечному птичьему удару, ласковой пытке. Пусть жилы и кости звучат верно.

Ловить, так ловить, единожды - наверняка.

За один сезон прикончу мальчишку. Все что пожелаю - получу. Пока не наскучит.

Снова и снова вызывала в памяти образы: кроткий поворот головы, персиковый рисунок плеча, мановение ладони в полусне, греческие складки шелковой сорочки на груди, кипарисовый крест меж ключиц, звериные от невинности глаза, китайскую родинку над губой - последнюю прихоть породы.