Феликс Максимов - Духов день

Кабы со своей пушечкой играл Кавалер перед зеркалом, предавался подростковой однорукой страсти под одеялом, так это дело виданное, скучное, всякий мужчина на малакию падок в осьмнадцать лет, но то, что подсмотрела она в ту дальнюю, зимнюю ночь запомнила надолго.

Дистиллированная страсть, прекрасная в бесплодии и ясности жеста - никогда ниже пояса, такого бывалая Любовь Андреевна еще не встречала наяву.

Все перепробовала по молодости. И с мужчинами и с женщинами и с каретными далматинскими собаками. По двое-по трое-по семеро на послеполуденных атласах, в гостиницах ли за границей, или в губернской глухомани, куда в пору разлива рек никому нет проезда. Как отходили талые воды - спешный разъезд. Гайдуки на запятках, дождик в покрышку рыдвана барабанит, мятный поцелуй в щеку, не глядя.

- Пади! Пади!

Потешные ракеты над черными регулярными парками рассыпались с треском.

Флиртовали в руках желтые веера, корейский рисунок, стрекозиный треск развернутой основы.

Кокетка медленно прикусывала средний палец, глядя на фейерверк. Задирала хрусткие юбки. Сидя на корточках, прогнувшись, ждала, когда снова дадут залп и осветится сад сатанинской сабельной пляской огней. Знала, что подглядывают.

Утром по стеклу беседки снаружи ползет улитка, тянет слизистый искрящийся на солнце след. Тела лениво размыкаются в полусне. В углах рта - поцелуйная соль. Будто бы в насмешку создал Господь сияние утра - чтобы наши грехи под судным солнцем рассматривать.

С девичества Любовь Андреевна мечтала о страстной неприкосновенности, по-монашески гнушалась обычного, но ложилась на подушки, искала в альковной грязце драгоценный дар безблудия, как ученая сучка - черные трюфеля, но увидела желаннное только в старости.

И пожелала Кавалера остро - как беременная селедочки.

Издали подглядывала за его одинокими играми, смаковала, сдабривала как гурман - каперсами, голодные деликатесы воспоминаний.

Тело Кавалера в памяти ее, как железный брус в кузнице раскалялось, становилось ковким и податливым изнутри.

Кавалер рассеивался в жарком рассветном тумане над брусничниками, над просеками, над осушенными болотами, над вдовыми реками,

Плоть вспыхивала на солнце золотой пудрой, прежде чем отчалить в мучнистое небытие, где мяса и костей нет - одно воспаленное сияние, пасечное марево цветущих лип, донниковый мед, пыльца на солнце, лисий грибной дождь. Продленные капли летят сквозь белый свет, никого не хотят.

Юношеский орешник зацвел, не пора ли оборвать до срока?

И за столом Любовь Андреевна предпочитала все незрелое: зеленые вязкие яблоки, весеннюю петрушку, молодой чеснок, мясо вырезанного из овечьей утробы ягненка, трехдневных цыплят.

То и мило, что родилось, а не налилось, не достигло, не раздобрело в земной беременности и зрелости.

В истоме своеблудия оборачивался к Любови Андреевне Кавалер, шептал, как детскую закличку - веснянку:

"Есть на мне, есть во мне, нагни меня белого, ломи меня целого, снаружи горько, внутри сладко"

Загадка на слух грешна, а отгадка - лесной орешек.

Я мала была, горя не было. Вырастать стала, горе прибыло.

Как замуж вышла я за старого, за смердящего, за ревнивого, он ложился спать ко мне спиной.

Промеж нас спала змея лютая, в головах у нас - сугроб снега.

Ты взойди туча грозная, ты езжай на шлях Илия пророк.

Убей ты змею лютую, растопи сугроб снегу, распечатай мне место женское, поперек дорог уложи меня. Пусть ебут меня все проезжие, все прохожие-богомольники, мужики и псы, жеребцы, быки.

Лишь бы не земля, не земля могильная, старым мужем при церкви купленая.

В изголовье лопата воткнута, поп кричит псалмы и акафисты, попадья кутью на меду варИт, а поповский сын, лет пятнадцати, оборотным крестом осенит и предаст земле.

Глиной мокрой мне забросают грудь. И оставят в могильной ямине. Как подкидыша - мамка грешница.

По домам пойдут жрать да пьянствовать.

Пусть закроет глаза Всеблагой Господь.

Кружевца свои я сама сплету, постоянные нити спутаю, отреченный узор придумаю, привяжу к себе молодого кружевом. Его телом могилу выстелю.

Многорукая рукодельница, я желаю его без устали, а желанное - получу сполна, получу сполна - расточу за час.

Поднося зеркало к глазам, будто кабинетный автомат, Любовь Андреевна свободной рукой перебирала широкие кружевные ленты, которые вперемешку лежали в лукошке перед нею на столике - голубые, палевые, фиалковые, черные с брюссельской искоркой.

Затеняла кружевными лентами слишком зоркие и сильные для старухи глаза. Сползало

кружевное плетение по сухой коже и скалилась Любовь, как раздавленная колесом кошка. Ей было весело.

Будто соломенной сечкой и кострой пересыпали суставы, на языке спросонок кислый налет, куриная слепота посещает к вечеру.

Вот сейчас бы протянулась на остывальной доске, сама бы себе подвязала челюсть, отказалась бы от воды и дыхания, баю-бай, баю-бай, хоть сейчас помирай, поплачем, повоем, а потом зароем...

Но вспоминала в минуты старческой слабости Любовь Андреевна вспоминала яблонный

овал лица Кавалера против зимнего домашнего света.

Как разгорались нецелованные щеки костровой страстью, будто дурман-цвета наелся и наутро умрет. Как руно цыганское с отливом ронял на отроческие груди.

Тем и жила старуха еще один день, шевелилась, как щука в зацветшем омуте, следила издали, не прикасалась.

- Я всё знаю, - вслух сказала Любовь Андреевна.

Свечка затрещала, старуха сняла нагар ледяными пальцами и не обожглась - только сильнее проявились ароматы пропитанного воска.

И правда, все, что могла, узнала о Кавалере Любовь Андреевна.

После того, как в красном доме у Харитонья погостила, не поленилась - посетила все паучиные гнезда, салоны известных на Москве кокеток и вертихвосток.

Бисквитными вечерами, между музыкой и шарадами, вызнавала подлинную и подноготную.

Развратницы грустнели, конфузились, теребили тесьму на манжетах и веерах, но все как есть на духу выкладывали внимательной конфидентке.

Нет, ни с кем не сблизился, только обещания раздавал. Многие лгали, что под ним леживали, но дальше лжи дело не шло. Многие пытались прельстить его, кто подвязкой, кто фальшивыми локонами, кто бесплодием и нимфической ненасытностью, но так ничего и не добились.

У лжи тоненькие ножки, ушки на макушке, а детушек ложь не родит.

Любовь Андреевна сочувствовала набожным московским шлюшкам, на плюшевых оттоманках попивала горький кофий вприглядку.

Вызнала все тайные Кавалеровы привычки.

Острой и горячей пищи не терпит.

От чувствительной музыки изволит плакать, но не любит, чтобы на него смотрели, когда плачет.

Прикосновений, даже дружеских не выносит, руку протянешь к нему - отдернется с вежливой улыбкой, будто обожгли.