Феликс Максимов - Духов день

А я бабу не послушаю. Я ей кукиш покажу и дальше побегу.

А медный крестик в кулаке. А венки шуршат, а в склянке твое вино плещется, и, кабы не запрещено было от Бога, я бы возмогла на всю вселенную вскричать твое имя.

Приду я до света на тройную росстань, а там - Змей-Солнцеворот лежит и спит, пламя в утробе копит.

Кольцами вкруг литовского креста обвился в семь оборотов. Вся трава вокруг его лежбища повыжжена... Чешуя блестит. Линяет Змей - Солнцеворот, старую шкуру сбрасывает, в новую облачается. Тяжело ему, жарко, язык раздвоенный вывалил... а у него язык ядовитый... жало.

У, страшно.

Я перед ним сяду, как курочка, и буду говорить:

"Тише, тише, дедушка Змей - Солнцеворот, пошевелись, посмотри на меня. Вот шла я с горы на гору, с волости на волость, шла-приустала, легла - приуснулась, немного спалось, а много виделось.

Змей меня послушает, дохнет жаром, волосы мои размечет и чревом застонет и крыльями меня всю-всю-всю овеет:

- Жарко, мне, девушка, недосуг твой сон разгадывать, недосуг тебя обихаживать.

Снаряжаюсь я по четвергам ненедельным зажигать горы и долы и быстрые реки плотогонные и важенку с олешками и скопу со скопятами и корову с телятами и княгиню с княжатами и болотные воды со ржавчиной и белую рыбицу на желтом песке.

Все пожгу в уголья багряные, белым пеплом по степи развею. Пешему ходу не будет, конному скоку не будет, колосьям росту не будет.

Огонь во мне кипит. Душно, мне девушка... Водицы дай, не то съем.

Я заробею до озноба, подам ему стеклянницу от курляндца и скажу:

- Дедушка Змей-Солнцеворот, принесла я тебе русский рукомой. Глинка закаленная, обливная, четыре носика, медная цепка, а внутри - свежа вода Белозерская. Испей, охолони, побалуйся, помяни моего милого, охрани его от нутряной скорби, от напрасной смерти, от тоски-чаровницы, от живца, от мертвеца, от речника, от сухопутника, от меня, дуры, убереги...

Обману его, а так надо.

Змей хлебнет зелья, вскинется вихорем, налетит, ударит грудью, крыльями восплещет.

А у него их шесть, а у него их восемь, а у него их дюжина, и все красные-страшные-пестрообразные. Древа полягут, камни истают, вскипят колодези, горящие табуны на гари вырвутся. Я вскочу, я закричу вверх:

- Не жги важенку с олешками, не жги скопу со скопятами, не жги корову с телятами, не жги княгиню с княжатами, а жги его, ненаглядного, в сердце, в легкие, в пот, в кровь, в печень, в кости, в жилы, в мозг, в мысли, в слух, в кудри черные, в очи синие, в руки крепкие, в ноги беглые. Разожги сухоту, муку, жалость, заботу, печаль и попечение обо мне... на веки вечные, на ночи брачные... Скажи ему, пусть накормит мою душу, вернет назад мое сердце, ну, пожалуйста, дедушка Змей-Солнцеворот..."

Змей меня послушается.

Змей полетит по всей России, и по всем заморским странам, закличет, засвищет, отыщет окошко за которым ты спишь, дохнет хоботами и сожжет тебя дотла...

Вот. Держи. Змей-Солнцеворот оставил тебе последний глоток. Он до дна не пьет, потому что не крещеный, его Егорий убивал, да не выдюжил, только раз, копием ударил, а добить не смог, пожалел, потому что святой-великомученик. Змей от стыда в полесские болота ушел, зализал рану, живет тысячу лет, нам девушкам в помощь.

- ... А если и после этого не полюблю тебя?

- Я тебя с того дня полюблю. С меня будет довольно. Смотри, у меня скляница с собой. Выпей за мое здоровье. Ты ведь любишь горькое. Не бойся, я не умею ворожить. Пей вволю.

- Ну раз так, твое здоровье, Рузя... -, согласился Кавалер, хлебнул зелья, едва не закашлялся

- Черт бы побрал курляндца, крепкий хренодёр сварил... не дохнуть, не сдохнуть.

Он выронил сулею на камни - кокнула, разлетелась вдребезги хрупкая склянка - от звона вмльнула в трещину ящерка, а Рузя засмеялась.

- На счастье бьется? Правда?

- Твоя правда - Кавалер улыбнулся, поднял битое горлышко, удобно легло в руку. Вспомнил, как Царствие Небесное учил его обращаться с кабацкими бутылками. Как правильно бить бутылки об угол стола или дверной косяк, чтобы получить стеклянное разбойничье оружие - оставляющее страшные шрамы от "брабантского приема".

Кавалер повел восьмеркой бутылочную розочку, дерзко блеснули осколки.

Сладко было оттого что так легко идет рука - смертоносным будет удар. Если в полную силу. И так. И вот так, с прокрутом. Оп-па...

Рузя отшатнулась, поджала коленки.

- Зачем так?

- Ну... На всякий случай. Мало что за сволочь сунется. Берегись: враг во полунощи.

- Ты поешь с чужого голоса. Смотри, сейчас костер потухнет, на чем будем горбушки жарить?

- Я хвороста чертову кучу принес, подбрось сама... И вовсе не с чужого голоса. Меня, между прочим, твой отец учит хорошо убивать.

- Нашли дело. Брось стекляшку, порежешься. На сегодня тебя отец отпустил, так что ж пугаешь?

- А что, скажешь на Москве сволочи мало?

- Не знаю... Я на Москве никогда не была. Только в малолетстве. Но я ничего не помню.

Они сидели друг против друга у еле живого костерка в осиннике за церковью Навьей деревни.

Колокол нудно бил часы : бон-н...Бом-м...

- У нас колокола гулкие... Малые, но с голосом. Отец в Туле заказывал, на пушкарском дворе. Страсть как дорого вышло, а весь праздничный набор теперь на колокольне. Слышишь, как гудит... прямо в груди. Не хуже, чем в больших храмах.

- Слышу.

- Хорошо.

Рузя раздувала слабое пламя, потом устала, замахала на чадный костер подолом - и помогло, пламя зализало хворостины, сильно выплеснулось рыжим. Защелкал на угольях печеный хлеб.

Кавалер пожадничал, выхватил одну ржаную горбушку до срока, обжегся, перекинул, шипя, с ладони на ладонь.

Укусил, глядя из под волос. На щеке остался угольный мазок.

Заговорил, не прожевав:

- Вкусно... Дымом пахнет. И соли не надо, можно золой посыпать. Как так, Москву не помнишь, расскажи.

- Да что рассказывать, - Рузя покрутила в ладошке прутик с хлебом, но не ела, печалилась - Мне отец сказал, что я сидела в клетке. На Девичьем поле. Это где такое, Девичье поле? Там что одни девки растут? Есть же поля овсяные и ржаные, а тут глупость какая - Девичье поле...

- Ничего там не растет, все давно вытоптали. Там и девки и женки и парни и старики гуляют. На святки и летом, в веселые праздники, там ставят балаганы, а в них показывают потехи. Шуты гороховые на проволоке пляшут, и огонь глотают и на головах ходят... Я года два тому назад туда на Масленой с Мишкой Шуваловым ездил, и с Антонием из Шереметьева дома, с меньшим. Смотрели, как медведи пляшут. Напились на морозе страсть как, я дома врал, что заболел...

- Что еще за Мишка с Антонием? - недоверчиво спросила Рузя...

- Да Антошка Шереметьев, кто ж его на Москве не знает! Тополь киевский, красавец, голова золотая, в гвардейские его прочили, а он по моряцкому делу пошел. Он младший брат моей ... - тут Кавалер осекся, на зубах горелый хлеб хрустнул, закончил с трудом, - не бери в голову. Дружки мои. Им теперь со мной запрещено видеться.