Феликс Максимов - Духов день

Скамьи да столы на заказ делал, и лари и поставцы. В воскресение грешил работой - резал игрушки детские, раздавал сиротам, иной раз возьму кряж, вырублю человека - а потом одним топором придам ему черты кого ни есть из горожан, поставлю при воротах - все смеются. Раз пришел вздор - самого себя вырезал, как есть, выставил к остальным, так проезжий полячок купил у меня за большие деньги того болвана и в Краков увез.

А деньги мы с артелью пропили.

Лучше всех удавались мне птицы - не простые птицы, заговорные на великое счастие, есть хитрость одна, тельце той птицы из липовой чурки нужно уметь за семь ударов высечь, иначе не будет счастья, а просто деревяшка. А потом уж баловался, мастерил крылья сквозные узорчатые и хвост веерком.

День за днем, работа ладилась, но вот ставим дом, а я думаю: взойдут молодые на новоселье, станут детей рожать, заскотинятся, освинеют, мужу на зиму тулуп, женке бусы да белочку на воротник подавай, а там внуки, а там оброки, и лодку конопатить надо, и куму долг вернуть, и коптильню подновить, и на торг свезти а там скука смертная... Никто лететь не хотел со мной. На смех поднимали. Ослепли что ли - вы рыла-то от земли поднимите, гляньте, вон - колокольня на площади верхушкой облака ловит, птицы носятся, пух тополиный, дожди косые...

Разве не для высокого лёта человека из утробы на муку мамка родит, первого, пятого, сотого?

Свел я знакомство с Ливенским попом Андроном, крепкий человек, всем хорош, только водочку любил. Так под водочку и побратались с ним. И поведал я ему о летании.

Поп Андрон по сторонам оглянулся, чтоб доносчики не подслушали, опрокинул полштофа за раз и по плечу меня хлопнул:

- Лети, чертов сын. А я тебе тайно помогу.

Поселил меня в подклети. Попадье сказал, что дальний родственник приехал гостевать, пусть не лезет. Вместе со мной доски на колокольню по ночам таскал, разрешил поставить там настил для летания, и мастерскую обставил, кожи мы с ним сами в рядах покупали и потребные для каркаса рейки. И огарки свечные из церкви все мои были, хоть всю ночь напролет работай, никто на высоте не заметит. Приносил мне поп Андрон книги печатные, из церковной вивлиофики, а там все сказано про разное, как звезды ходят и как бабы родят, и как солнце светит, и как львы деревянные на цареградском престоле лапы поднимали и чревно рыкали.

Очень я таких львов хотел для архиерейского кресла в церкви сделать, уж и трубы нашел и позолоту, но поп Андрон сказал, что жирно будет архиерею львов мастерить.

Зато сделал я безногому барину самобеглую коляску с прикрасами, тот купил за большие деньги, нахвалиться не мог, всюду, где хотел, разъезжал правил рычагами, женился, говорят, на молоденькой барышне.

За те деньги и справили мы с попом Андроном крылья мои. Я не глуп был, хоть и молод, шею ломать не хотел, водочку бросил почти, бродил окрест по Кальмиусскому и Муравскому шляху, готовил полет. Отмечал места, где коршуны парят, искал по высотам воздушные течения, подбрасывал семена одуванчика и перышки, пусть летят, а я в тетратку зарисую, по каким дугам они летят. И так весело мне становилось от их легкости, что походил я на безумца, аж приплясывал. За стрекозами следил - как они зависают над водами и уносятся.

Легче всего пушинки мои взлетали там, где река Сосна в реку Ливенку впадала - а мне то и радость - ведь именно туда моя колокольня глядела.

Раз после дождя подошла ко мне девка - гусепаска, Алёнка, сказала:

- Блажной, а блажной, погадай мне на перышках.

А я ей отвечаю:

- Я не гадаю, я летаю.

А она мне целое решето перышков назавтра принесла и отдала запросто. Стала со мной перышки пускать. От гусака подохлого, она мне крыло подарила. Я крыло это сгибал-разгибал, и решил, что нельзя его как у птицы делать, нужно чтобы прочно были скрепы запаяны и ремни затянуты, чтобы ловили крылья ветер, как в орлином парении.

Я рассказал Аленке про летание.

Она про летание, не хуже попа Андрона поняла, зарозовела вся, подолом прикрылась:

- А склепай, Кондрат, железного орла, улети со мной в тридевятое государство, там мы детей родим, а наши дети летать будут, и мы с ними полетим до старости.

Вышел грех. Спал я с ней ясным днем. Катались в обнимку на рассыпанных перышках, убежало под гору решето. Обещала ждать. Встала, одевалась, плыли у нее над головою тополиные пушки - горели на солнце. А я в тетратку записывал, как они летят.

А на Первый Спас, на бабьи Прощевины, все грехи бабьи отпускаются, какие ни есть, я решил лететь.

Поп Андрон мне на посошок налил красного, повесил на шею на цепке наперсный крест самоцветный, поцеловал в обе брыли и сказал:

- Лети, Кондрат.

Как крестный ход пройдет, колокола грянут, так ты - давай.... Или если хочешь, я за тебя полечу, я поп такой, мне терять нечего.

Отказался я, решил, сам полечу.

Пошел крестный ход, закачались хоругви, сверху все видно, ничего не страшно. Пристегнул я на плечи лямки, крылья по доскам проволок, жилы и упружины проверил - хорошо. Перекрестился. Прыгнул.

Никого не слышал, слышал только, как завизжала Аленка в толпе и упала на руки чужие.

Никого не видел, видел только, как поп Андрон сел и лицо пятернями закрыл, а потом рясу подобрал, и побежал, как мальчик по площади, в небо перстом тыча, заревел

- Глядиии! Мой плотник летит!

Подняли меня ветры и повлекли.... С волны на волну, с глотка на глоток.

Кровли, древеса, сады, кресты, заборы, луга, озера, реки - все закувыркалось. И вдруг - ничего не стало, одно небо глотком ледяным. Стаю голубиную мальчик гонял шестом с крыши - так я сквозь них летел и различал каждое перышко - они серебром отливают, вы такого не видели, как клинки татарские блещут, так становится стая по ветру. И лечу я и кричу и слезы по щекам хлещут, крылья мои - вольные, вот оно летание великое. Вот она молитва полетная. И крылья мои гудели, и ветры ловили в ладони голые, и от солнца заболела голова, потому что солнце вровень со мной летело, хотело проглотить, но помиловало меня светило, обласкало. Земля приблизилась во стремлении, река сабельным лезвием полоснула. Ай, как близко.

И упал я на овечьи холмы... Не больно упал. Даже ногами по траве пробежал, и крылья в камыши свалил. Только рейки хрупнули, да перепонки кожаные треснули, и покатился я в овсы кубарем, во рту соль и песок захрустели.

Лежал навзничь. Смотрел, как скачет на лошадях солдатская команда, уже успели. Очень били меня. Крестом по губам. Говорили - украл крест.

И по дороге били. И в городе били. И в темнице били шибко.

Попа Андрона, как подельника, привели, таскали за бороду. Мастерскую мою на колокольне разорили и пожгли.

Долго мы с Андроном ждали суда, расстригли Андрона, отправили на каторгу, а меня по городу водили на показ, с барабаном. Вывели на рынок, спросили у жителей: