Феликс Максимов - Духов день

- Скажите, видел ли кто его летание?

Все божатся

- Нет, барин, видеть не видели, слыхом не слыхивали, человеку на крыльях летать никак невозможно.

И только Аленка вышла вперед, подбоченилась и говорит:

- Я видала. Летал.

Ее было в кнуты, а палач плюнул, говорит, не стану сечь - брюхатая она.

Отпустили Аленку, а она пошла по городу, животом вперед и всем кричала:

- Летал он! Я видела!

Меня заковали, обрили полголовы и увели из Ливен ночью, вышло мне общее хождение на пруте с сорока грешниками, убийцами и мошенниками, кто без ноги, кто без руки, кто с волчьей глоткой, прозвали меня "лётчиком", поили на стоянках запаренным смородиновым листом. А кандалы лязгали, с ума сводили.

Теребили меня каторжане:

- Расскажи, как летал!

А я молчу, помню...

Как в последнюю ночь увязалась за нашей партией Аленка, подбежала, сунула мне узел с пирогами.

Плакала.

Гладила лицо, приговаривала,

- Буду ждать. Сына рожу. Будет летать. Далеко. А дочка будет, с мужем улетит отсюда, никому их не догнать.

Так и осталась в Ливнах, голодать. Никогда более не видел ее.

А случай представился, ушел я в бега. По борам сырым, по скитам глухим, по углам медвежьим, можжевеловым западенкам, божьим именем пробирался.

И понял я в бегах, бедуя да голодуя, что летание истинное не на крыльях самодельных, а внутри.

Внутри лететь нужно, так чтобы ничего не жалеть, как мореход земли оставленной не жалеет. Как охотник-промысловик белку в глаз бьет на лету, и не жалеет. Как татарин-коновал, мясную кобылу на глазах у сосунка режет. Как мать рожает и в муке ни себя ни дитя не жалеет.

Так летать надо.

Бывал я в Туле.

Есть в Туле монастырь Воздвиженья. Заплатил я служке, взошел на колокольню, одной рукой во все колокола позвонил - а другой рукой приманил к себе моих детушек.

Вы пойдите, мои детушки, ко мне на корабль, выходите из темного леса, от лютых змей, бегите вы, мои детушки, от своих отцов и матерей от жен и детей, а возьмите себе только одни души, плачущие в теле вашем. Там где ликованием наслаждаются верные праведные и преподобные и богоносные и мученики и мученицы и пророки и пророчицы и учителя и апостолы.

Так на мой жалостный призыв и тульский благовест некоторые из моих детушек стали от вечного сна пробуждаться, и головы из гробов поднимать. Со дна речного выплыли, из чащобы вышли зверьми обглоданные, с кладбищ потащились, друг за друга держась, как слепцы.

Да тут солдаты и сторожа подоспели, личико мне раскровенили и секли на рынке за дебош... так и помешали всеобщему воскресению из мертвых.

Покойнички мне потом часто являлись, плевали, бранились, почто зря разбередил, как теперь до конца времени шляться бездомными.

Один только человек меня благодарил. Поздний сын, у него от моего колоколия мать с погоста вернулась, четвертый год пошел, как зарыли ее, а она взяла и притащилась домой, слепая, за стены мертвой рукой хватаясь, зеленый подол глиной вымаран, тленом тронуто лицо, платок белый в кулаке, такая голодная.

Сын ее в доме поселил, кормил с ложки, на руках носил, а когда мир справедливый ему в окошко кричал "опомнись, похорони ее!", он из окна нож метал, огрызался:

- Не подходи, она за хлебом пришла. Она моя мама".

Так и сожгли их обоих без суда - мертвую мать и живого сына, чтобы не мутили обчество, не мозолили глаза любовью взаимной, что крепче лютой смерти.

Еле ушел я в нищенском образе, и часто переменял на себе платье, чтобы и покойничков блудячих и сыщиков хитроумных накрепко запутать.

Однажды, не пивши, не евши, сидел в падежной яме, да тогда же принесли к яме не совсем убитую собаку, бросили прямо на меня, и сверху кидали в нее камнями, а я там в яме прикинулся рогожкой, собаку отпихивал, и говорил:

- Вот как ты не умела хозяину служить, так и я терплю побои с тобой на пару.

Выбили собаке глаз, кричала собака. А я с ней затаился, спиной прикрыл - в меня все камни летели. Ночью вышел из ямы, собаку вытащил, назвал Марфой, в память сестры Евангельской, так и таскалась за мной всюду Марфа одноглазая, очень меня любила, побирались мы. В деревне Лягушкино мальчики на нас напали, меня избили, а Марфу в пруду утопили. Я мальчиков толкал, когда топили, кричал: Что же вы, что же вы..." А они меня в грязь мордой. Так и остался я один. Марфу мертвую выловил и зарыл и пошел дальше.

Знал на свете три неволи, каторгу, голод и любовь, одна мне воля в памяти была - крылья мои белые, лебединые.

Говорил я слова по селам. Сам из себя говорил, о летании, о том, что не распяли меня, а вот он я, здесь, рядом и люблю всякого и любого милую, и мне верили, и давали где хлебушка, где какой блинок, говорили: ешь, потом не будет. Я молча ел хлеб. А в селе Тихване пел я нищенские стихи на ярманке, поймали меня служилые люди, потащили на расправу, а я вырвался в рожь. Сзади кричат "Бежал! Бежал!" а уж негде взять, видно, где я бежал, там рожь шаталась а меня совсем с головою видно не было, так высоки колосы встали. Солдаты говорили меж собою : Как быть? Пешком не угонишься, а верхом - рожь помнем, барин заругает. Ну, Бог с ним, авось нас командир бить за него не станет.

Сидел я во ржи восемь суток, Богу молился, от труда сего утомился, прилег и уснул, когда же проснулся - глядь - в головах волк лежит и на меня глядит глазами. А я ему говорю - пошел ты, волк, на свое место. Или смотри, или сожри.

Волк кашлянул и пошел от меня.

А в другой раз я нанялся овец пасти, а мой волк прямо на стадо вышел - я его запомнил - белолобый и хвоста до половины нет.

Я влез на дерево и кричу,

-Стой, волк, стереги овец!

- и на древе сидел, крестом благословлял на четыре стороны, а волк за меня весь день овец пас - ни одну не тронул, со мной ел горький хлебушек, как я осмелел и слез, лизаться сунулся. Так мы и пасли все лето скот - он волк, я человек.

Раз пришел я на двор к богатому человеку Василию, прозванному Пшеничным, хотел на малое время себя успокоить, а у него имение большое, тридцать душ семья, ну я у него скот лечил успешно, спал, где положат, детей грамоте учил. Был там на дворе пьянюшка, приживал, очень меня полюбил, ходил за мной, трогал за полы, говорил:

- Ты, Кондрат, Бог.

А я ему:

- Да что ты. Что ты. Отстань.

Пьянюшка сядет в уголок и скулит:

- Нет, ты Бог. Ты и меня простишь и его простишь, -

и высоко так пальчиком кажет, и дрогну я, хоть и зной летний на дворе, дрогну, оттого, что знаю, он про царя говорит. А наутро прискакал глашатай из большого города, крикнул, что помер государь Петр Алексеевич и всем велено плакать.

Все плакали. А я в слове ходил. Громко говорил, что плакать не о ком не надобно, а надо бы свои дома строить, детей растить, женок целовать, жаворонков печь, а потом - летать. Потому что если Бог с вами, кто против вас выступит, кто летать помешает. Мало ли что кот в Питере помер, скоро вся Россия полетит с севера на юг, с запада на восток, все летать будем, без страха и корысти.