Феликс Максимов - Духов день

А я беру кошчонку с собой под бок спать - она урчит в головах, моется... Знаешь как у меня под боком сладко спится? Ты глаза не отводи... Знать не знаешь, а догадываешься.

А сейчас бегает где-то кошка, полевок давит, вернется, я тебе ее покажу. Приходи посмотреть. И постеля у меня широкая, хоть пляши. Я люблю одна спать. Никто не жмет, не смердит рыганьем, не давит насильно груди...

Кавалера разморила тяжкая жара, про кошку и постель прослушал, вымолвил невпопад:

- Так это нынче говорят - Царицыно село, для форса. А прежде не так называли.

- Как же? - Богородичка ловко тиснула ржаной ломоть под покровец, надкусила. - Скажи мне, молодой, я нездешняя.

- Сельцо Черная Грязь, - нехотя ответил Кавалер, - Вот как.

Хлеб шлепнулся наземь.

Богородичка вскочила, завизжала:

- Ай -йй, дура! Сменяла шило на мыло! Черную Грязь на Грязь Черную!

- Богородичка затопталась, будто на углях, впилась в тряпку белыми пальцами, того гляди сорвет, Кавалер вскочил, поймал девку за просторный рукав, прикрикнул:

- Ты чего?

- Пусти добром. Пусти, говорю! - Богородичка извернулась, укусила Кавалера в запястье и бросилась бежать - белая, в россыпь бисерного шитья - будто саваном махнули, едва на бегу пчелиную колоду не снесла.

Слышно было, как ревет, повторяет оскаленным ртом:

- Черная, Черная Грязь...

То ли грязь, то ли мразь - за рыданием и не разобрать.

Кавалер подул на укус, дернул щекой,

- Блажная.

От досады подхватил кувшин, несмотря на запрет, хлебнул до одури. Пить хочется.

И едва успел сесть.

Темное облако-кулак придавило сад.

Красные спирали-крученицы в глазах вспыхнули, обожгло питье горло и грудину и тут же потянуло по новой.

Впился в кувшин так, что почудилось - треснула обожженная глина. И в Петербурге - городке во дворцах такого не пробовал, и даже не рассказывали о таком и обиняками не намекали.

Ветер завернул край ковра, растаял пчелиный зуд.

Вот тебе и посидели ладком.

Дурной народ бабы, и зачем их родят?

Ничего, перебесится, помиримся. Поднялся на ноги, хватаясь за тонкие яблонные веточки за солнечные лучики, за честное слово, побрел с пасеки прочь.

Тело медом наполненное не слушалось и страшная жажда иссушила язык - все бы отдал за новый глоток.

Что со мной, Господи.

Гуси-лебеди ударили на весь мир набатными красными крыльями.

Заголосили...

Богородичка спряталась за баней, в поганом месте, качалась на корточках, промокшее полотно липло к лицу.

Утирала жаркое с глаз кулаком, и уже еле слышно, с хохотком твердила:

- Черная грязь.

Шестопалая рука сцапала сзади ее мокрый дрожащий рот. Второй вор выступил из лопухов, повел грузинскими очами, задрал сапог сафьяновый бабский на обрубыш бревна.

Улыбнулся нагло потянул нож из- за голенища, показал лезвие в глаза

- Тихо.

Богородичка даже на помощь позвать не смогла так и осела, да получила пинок под копчик. Заозиралась. Чужаки на пасеку заявились... Дело небывалое.

Шестопалый сплюнул, тиснул обомлевшей девки под нос овальный портрет-миниатюру:

- С ним была сегодня?

- Да.

- Знаешь, чей будет?

- Нет.

- Завтра еще придем. Скажешь о нем все, что спросим?

- Да.

Сплюнул Шестопалый, отпустил, Тамарка бедрастый, тюремный выродок покуражился, ножиком повертел, но Шестерка его по запястью хлыстом конским вжарил.

- Хватит. Едем. Старуха ждет.

Зажмурилась Богородичка, хотела стать маленькой-маленькой, скорчилась в сорняках, готова была не то что покровцем скрыть лицо, но и с головой в жирную земельку закопаться.

Слушала шаги чужаков. Сбруя звякнула на дороге за забором.

Поднялись в татарскую нарысь воровские кони-бедовики.

Белая змейка в желтом ободочке дремала на камушке за банькой, не тревожила ее людская возня, но как пошевелилась испуганная женщина - змейка бесшумно ушла в траву.

Тут Богородичка бросилась к расстеленному в саду ковру, оправляя на бегу бисерный сарафан, увидела медовый кувшин опорожненный, села на корточки, оглянулась на калитку:

- Выпил... Ой... дурак. Что же делать теперь...

Завыла бы, да глядели на нее служки Бога Кондрата и шустрые обсыпанные веснушками кукушечки-девочки.

Богородичка помахала им рукой. Схватила кувшин, ввалилась к себе в светелку, прижала сосуд опорожненный к животу нерожавшему.

А в висках жилки бились тик да так.

Все неладно. Все не так.

27. Сговор.

..Как светил да светил месяц во полуночи, светил в половину. Как скакал да скакал лихой молодец без верной дружины. А гнались да гнались за молодцом ветры полевые;

А горят да горят по всем по дороженькам костры стражевые. Уж свистят да свистят в уши молодцу про его разбои. Уж следят да следят молодца царские разъезды. Кто последним придет, станет первым...

А сулят да сулят ему,

Петлю.

- ...Вот только потому что ты ду-ра, я никуда и не еду. Жалею тебя. Тут лежу. Гнушаюсь доносом. Ишь, распелась. И Бог у вас не Бог, а свиной рог, и царица-развратница и вся Расея кабак. Одни вы тут на пасеке лебеди белые, непорочные... На золотом крыльце сидите... А может я и без тебя знаю, что Расея - кабак. А где не кабак, ответь? В азиатском королевстве? В Новом свете? В городе Париже?

Раз вы все - так, я возьму и пойду на войну. Там трубы и порох, камзол с бантами, лошади и пушки! Смотри, убьют меня - глаза выплачешь.

- Конечно, конечно - поспешно утешала Богородичка, жалела Кавалера, позволила положить голову между своих полных ляжек и сонные кудри, будто виноградие, пропускала между пальцев.

Дурит, бедняга, со среды считай, а нынче пятница,

- Вот только войны для тебя, голубь милый, не объявлено. Кругом великое замирение, погодят твои лошади, помолчат пушки. И мои глаза целее будут.

- А зачем крамолу мне говоришь? Супротив государства? Я не могу слушать. Я присягу давал, я русский дворянин...- невнятно выговорил Кавалер, потянулся было к полупустому кувшину с зельем, но уронил слабую руку на траву.

Опрокинул кувшин. Медленно вытекло зелье, набормотало сны.

Богородичка удержала его руки. Печальная собеседница, на всякий шорох оборачивалась. Уже идут за нами? Нет...Послышалось.

Поживем еще чуть-чуть.

Так и жили чуть-чуть.

Сверху на тонкой веточке качаясь, следила за ними птичка-стукачка, желтая иволга, глазок черный перчик, все видела, заглядывала в душу, подмечала мелочи.

Рабочие пчелы завивали свои танцы над головами нелюбовников. В бело-розовом яблоневом ладане купался истинный полдень, как стеклышки в ладони перекатывался.

- Дай еще... - потребовал Кавалер - голова поплыла, будто вспыхнула изнутри, как тополиный пух, подожженный кузнечной искрой. Слоистым узором играл в глазах Божий мир, с трудом вернулся в себя Кавалер, пристально, как ребенок, слушал Богородичку и не слышал.