Феликс Максимов - Все, кроме смерти

Маэстро Брют сошел в зал кафе и спросил водки, и даже обнял бедную всеми покинутую Лилю Магеллан и покормил рыбной котлеткой пекинеса.

На бледных пальцах - наборные перстни, слишком слабые соскальзывали в соусник с жирными потеками бешамели.

Дрожали свечки.

За окнами вздрагивала, электрически скворча, воробьиная ночь.

Вдребезги грохнула фарфором об пол овальная селедочница. И уже, без пардону, зажимая ладонью рот, сбежал в клозет из за столика, залетный офицер, и покатилось под столик надкусанное яблоко.

Заварилась в погребе невероятная муть, и трое вывели одного и побили, но полицию никто не крикнул - все свои, фискалить не принято.

Темная кровь замарала ноздри и белую розу в вазоне.

Хохотала в ящике с колесами безногая Клавка.

Никто толком не смотрел на сцену, где в полудреме играл тапер, где глумился над публикой кухонный чад и табачный дым. Шаманили и мельтешили клавиши.

Читал с места самородок Саша Англетер, в простой голубой рубашке навыпуск с шелковым отливом, золотой поясок, алые кисточки. Рус. Голубоглаз. Румяна смазаны вкось. Со вчерашнего дня пьян, отчего мил. Говорил напевно:.

…И за кем я только не хаживал,

И кому не ломал хребта,

Мало прожито, много нажито,

Бархат-кожанка, гной в уста…

Азиатчина, голубятенка,

То стреляю, а то кадрю…

Хулиганщина, отсебятина…

На прилавок склоню кудрю…

Вспомню матушку, избу, телочку,

Три иконы на теплице…

Разговоры в ночи. Иголочка,

Погадай ты мне на кольце.

… Да, Ты прав, в начале было слово.

Спит торжок, пушится вербный куст.

В этой жизни ничего не ново:

Умереть? Конечно. Завтра. Пусть.

- Умремте! Умремте! Умремте! - истерически рыдала Лиля Магеллан на коленях в предбаннике дамской комнаты и рвала на груди крючки голубого лифа.

Кудрявые подруги сбрызнули ее из сифона холодной водой и вывели под руки.

Заполночь.

- Десерт Фламбе! Стерлядка а натюрель! Рассольник с почками четыре порции! Бефстроганов моментально! - хрипел официант.

Крупный план. Диалог восьмерка

-… заметь, счета всей сволочи оплачиваю! Кабак с хабалками! Но если не брезговать - золотая жила! Взять любого, вытрезвить, отмыть, переодеть в белое - талантищи, священные звероящеры! Люблю! - Альберт возил двузубой вилочкой по тарелке перья зеленого лука и дольки моченого чеснока,

- Так “люблю” или хабалки? Ты разберись, Бога ради - Вавельберг закрутил на столешнице стаканчик с тяжелым дном - крахмальный воротничок - фасона “отцеубийца” подпирал сытый двойной подбородок юноши, он явно вышел из роли перепуганного дебютанта - Пора баиньки… Полвторого ночи, пора честь знать. Экипаж ждет…

Приятели пили ананасную воду на выгодном месте - у самой сцены за столиком с

неубранной табличкой “Reservee” посреди.

- Тоже мне Клондайк, тут не золотоискатель нужен, а золотарь. Знаешь, есть такое понятие “золото дураков” - блестит сильно, а на деле - пшик. Пирит, по географии гимназисты проходят.

Мишель выдавил в стопку половинку лимона.

- Твое здоровье, Берти.

- Не дождешься, ангел мой. - Альберт, отмахнулся, с пятого раза мелко чиркнул спичкой по краю коробка - спичка погасла, он с досадой прикурил от свечи - Ты не понимаешь, Миша, нас сомнут, они останутся… Тут в подвале было воды по колено. Пасюки дохлые, плесень… А теперь? Стены, правда, сочатся, зато какие люди расписывали, за каждый ляп кистью могу душу продать… Даже свою! Все наспех, а уже - атмосфера, драпри только с утра привезли, жратву заказывал в кухмистерской у Корша, обслуга оттуда же, вышколенные… аж тошнит! А ты резонер…

Жеваная папироска повисла на мокрой губе Альберта.

Болотные свечи чертили зигзаги отсветов на его нафиксатуаренной макушке.

- Да-да, резонер. И еще, как выражаются твои декаденты “слепая кишка”. Так вот - твои священные звероящеры верещат, мельтешат и мешают мне кушать и пищеварить. Как тебе шипение подколодного буржуа?

Мишель незаметно расстегнул под столом пару перламутровых жилетных пуговок и с аппетитом вымакал корочкой хлеба соус.

- Шалопайство это все. Профанация. “Шумим, братцы, шумим!”. Играешь в мецената? Спорим - завтра никто из них не вспомнит, как тебя зовут.

- А как меня зовут? - вдруг трезво и серьезно спросил Альберт. И глаза у него стали белесые и косые.

- Не знаю, князь, - пожал плечами Мишель - Но, ручаюсь, - ты пьян.

За столиком у окна сидели два богемные очаровашки в одинаковых сюртучках пивного цвета с шелковыми лацканами, шейные платки, подведенные глаза, вымазанные по трафарету губы. На головах - венки из стеклянного винограда и кладбищенских тряпочных роз. Очаровашки торчали прямо, как деревянные кегли, и с вызовом держали розовые ладошки на коленях друг друга. Оба глазасты, распудрены, височки смочены вежеталем.

Вокруг них, тесно сдвинули стулья восемь дам в возрасте, они горячо обожали очаровашек, ухаживали за ними, то и дело вздергивали обширные тюрнюрные зады со сборками “хвост русалки” - поправляли веночки, подавали очаровашкам спички и пудреницы, долетали обрывки фраз:

-… Чайка не летает об одном крыле!…

- Только косность христианской морали могла так жестоко осудить…

- … Философия Дионисийства, “Песни Биллитис”…

- Всем известно: два города сгорели по вулканическим причинам! Елена Михайловна, почитайте новую библеистику, еще Давид и Ионафан…

- Алешенька, берите помадку, ваше любимое…

- Вы слышали, Мика бросил Юрочку…

- Какой негодяй! С кем?

- С армянским массажистом, хочет его содержать и образовывать. Юрочка вскрыл вены, в Обуховскую возили… зашивать. Сейчас дома лежит, я утром навещала, состояние тяжелое, плачет, не хочет кушать! Милые, надо принять в нем участие!

- Завтра же я у него, Варвара Петровна…

- И я!

- А я могу только вечером, в полдень я в суде…

- Купите в булочной сеппика? И семги от Цицианова. Его любимое.

Дамы наливались морсом, часто дышали каравайными грудями - семь из них были женами адвокатов, дантистов, инженеров, профессоров и высоких чиновников, восьмая троекратная генеральская вдова - Надя Извицкая, владелица семи доходных домов и одной частной клиники нервных болезней.

Дам этого прекрасного сорта хорошо знали вежливые мальчики в зауженных брючках в садике при Зоо, элегантные секретари крупных департаментов в приватных бильярдных с номерами, юнкера, балеруны и холостые эстеты из Академии Художеств, снимающие одну меблирашку на двоих.

Дам называли “чайками”. За чашкой чая в солнечных комнатах-бонбоньерках они обсуждали стрижки пуделей “априко”, громкие судебные дела (“чайки” составляли львиную долю публики на открытых уголовных разбирательствах, жадно вслушивались в бесстрастные голоса протоколистов “… и растворил крупные останки в серной кислоте, внутренности, позвоночник и вываренную голову зарыл в саду на заднем дворе дома”, но основным предметом дум, грез и воздыханий “чаек” были городские педерасты. Дамы знали все нюансы жизни бесчисленных Жоржиков, Юрочек, Павлуш и Николаш, их ссоры и примирения, их излюбленные местечки и шалости.