Феликс Максимов - Все, кроме смерти

Дамы окружали их заботой, как гонимых и непонятых, давали в долг без отдачи, возмущенно брали их на поруки из полицейского участка.

Составляли в альбомах целые коллекции фотографических карточек своих “божков”, “гарсончиков”, “минуточек”, послылали им на именины кондитерские пироги и даже писали мушиным почерком на бумаге “верже” милые литературные виньетки, где было с избытком тубероз, махаонов, мускуса, анусов, прованского масла, леопардовых шкур, мускулистых спин, спермы и горячих древнегреческих поцелуев “обязательно с языком”. Рукописи бережно запирались от мужей в шкатулки на ключик, но зачитывались в кругу подруг по четвергам.

- Бррр. - поежился Вавельберг и промакнул губы салфеткой - Дамы тоже в программе?

- А что ты имеешь против? - фыркнул Альберт - Добрые самаритянки. Комитет Приемных Матерей.

- Знаю. Мы как - то с друзьями два часа сидели в “Курантах”, счет сделали бешеный, а “нема грошей”, хозяин уже косился, вон та черненькая климактеричка нас выкупила… Я еще в реальном учился, в последнем классе… Берти… будь добр домой… Гроза.

Но Альберт уже не смотрел на томного, вспотевшего до бисерного блеска Мишеля.

Он привстал, слишком тяжело оперся на трость с янтарным “яблоком”.

Князь, сутулясь, вышел подышать на лестницу.

Средний план. Постановка рассеянного света.

Ступеньки уводят вверх, истоптанный гуцульский палас с узором, спит, свесив щеку на плечо увечная Клавка-безноженька, и скрипач спит под вешалкой, и доверху полна купюрами и двугривенными коробка из-под торта. Ленивыми клубами слоится дым.

Лампы совсем тусклы, фитили умирают к утру,

У полукруглого оконца жадно курил в фортку гость средних лет.

Альберт примостился рядом, закинул ногу на ногу, некстати выскочила из под брючины треугольная резинка носка.

- Дышите?

- Так.

Гость крепко провернул окурок, прямо на крашеном подоконнике, обернулся.

Хитиновое обветренное лицо без мимики. Будто запечатанный конверт. Высокие залысины на висках. Идеальная полоска усов, татарские скулы, загнутые уголки целлулоидного воротника, пристойный визитный костюм. Голос резкий, с патефонной интимной гнуснецой. Протянул плоскую сухую ладонь.

Вадим Ропшин. Взаимно. Давно здесь?

- Эльстон, - нехотя признался Альберт. - С открытия.

- Знаю, - сморщил щеку Ропшин. - И как вам это всё?

- Дерьмо.

- Зря. Люди читают стихи.

- Вы всегда говорите, как рубите тесаком колбасу?

- Это просто. А вы - хам.

- Повод для драки?

- Отнюдь нет.

Ропшин сцепил чистые пальцы и сильно хрустнул фалангами. Повторил, как раскусил орех.

- Стихи.

- Вы поэт? Я так и думал. - Альберт переглотнул кадыком и подпер кулаком подбородок.

- Нет. Просто так.

Два серых с синими подглазьями от бессонницы и трезвого пьянства мужчины стояли друг против друга и слушали, как бьется посуда в зале, как всхрапывает во сне калека Клавка, как шаркают по полу подошвы танцующих пар и блямкает невменяемое пианино…

Синий быстрый сполох за лимонными стеклами оконца.

Ропшин покачался с носка на каблук и выговорил, ткнув указательным пальцем в лоск своих бальных туфель:

- Обувь сшита из кожи американского буйвола. Единственный заказ. Буйволы вымерли.

И вы правы - это - дерьмо. Хотите меня послушать, Эльстон?

- Хочу. - Альберт тронул бровь мизинцем и колко хихикнул.

- Хорошо. - и столь же скупо, без интонаций Ропшин заговорил размеренно, как гипнотизер :

- На полу игрушки:

Безухий мишка.

Безногая кошка,

И стойкий оловянный солдатик,

И пушка.

Прильнув к окошку,

Маленький мальчик Вадик

Шепчет розовыми губами:

“Дождик, дождик, перестань,

Мы поедем на Йордань…”

А из-под мышки

Кукла Аришка

Улыбается фарфоровыми глазами…

И дождик в саду не переставая

Шуршит листами.

…

Я шел, шатался,

Огненный шар раскалялся…

Мостовая

Пылала

Белая пыль

Ослепляла

Черная тень

Колебалась.

В этот июльский день

Моя сила

Сломалась.

Я шел, шатался

Огненный шар раскалялся…

И уже тяжкая подымалась

Радость.

Радость от века, -

Радость, что я убил человека.

Альберт слез с подоконника. Отступил в полутьму.

- Когда сочинили?

- Сейчас. - механически щелкнула челюсть Ропшина.

- Браво. - шепнул Альберт и сильно потер шею под воротником.

- Правда? - Ропшин взялся за перила, поднялся на пару ступеней вверх - Мы еще встретимся, князь.

- Всех благ. - Альберт попятился в зал - Черт-те кто на вечера шляется….

Безноженька поникла в ящике, как неживая.

Средний план. Натурная съемка в движении

Ропшин шел к наемной пролетке с фонарями на передке.

У столба хныкала в кулак Лиличка Магеллан. Юбка порвана, перья страусиные сломаны, крючки на груди через один.

Ропшин ступил в желтый неверный круг уличного света

- Что?

- Одна совсем… - икнула Лиличка. - Стою… Выгнали. Собаку потеряла.

- Я дам вам двадцать пять рублей. Вы поедете со мной спать?

- Сволочь! - выпалила Лиличка, замахнулась, пощечина - в пустоту.

- Тридцать, - сказал Ропшин и ловко сел в пролетку. Хлопнул дверцей. Переступила заморенная лошадь.

Женщина потянула его снизу за рукав.

- Откройте. Я поеду. Вы не врете? Вы дадите?

- Дам.

Общий план..

Мерный цокот подков по мостовой. Безглазые здания. Сады за чугунными узорами оград.

Мужчина тронул женщину за влажное голое плечо с детской щербинкой оспы - так щупают мясо.

- Вас зовут Лилия?

- Дарья Петровна…

- Так.

Съемка сверху:

В быстром “воробьином сполохе”.

Нагромождение крыш, чердачные отдушины, мосты, набережные, темные круглые липы в сквере, заводские трубы, купола, стальная полоса канала, все будто сворачивается спиралью и тонет в темноте, чтобы снова секундно возникнуть.

Шалости электричества.

ЧЕРЕМШИНА

Темнота. Шаги. Приглушенный кашель. Далеко лают собаки. Ночной шорох деревьев и кустарника. Спичка-чирк!

Еле проявляются два силуэта - один рослый осанистый Гулливер, второй - щуплый, сморчок сморчком и картуз ему велик. На плечах рослого, как овца у пастуха - собака, хозяин придерживает ее за задние и передние ноги.

Слышно ворчание филера Яшки Маслова,

- От мутота… Забрели…Надо было у церкви налево повернуть, зря поторопились….

Быстрее спички - острый сполох над садами, одноэтажными халупами, косыми серыми заборами, зарослями краснотала и одичавшей смороди.

Двое идут по разбитому проселку, за деревьями - колокольня.

Яшка запинается о проволоку, торчащую из грунта, с руганью подпрыгивает, как ворона.

- Вы полегче - басит Каминский, поглаживая Жульку по длинной грустной морде. - Вот ведь дебри, черт ногу сломит, хоть бы фонарик…

- Фо-на-рик тебе…. Это ж Тестовка, край земли, тут фонарей и через сто лет не будет. Слыхал про отца Пантелеймона?