Саймон Лелич - Разрыв

Нет, спасибо. У меня еще тот остался. Все в порядке.

Знаете, интересно, что вы об этом спросили. Насчет школы. Потому что, знаете, что сказал мне один мой знакомый? Он сказал — вернее, они сказали, знакомый и его жена, — они сказали, — Сьюзен при этом не присутствовала, и я задним числом этому даже рад, — в общем они сказали: ты должен подать на них в суд. На школу. Представляете? Сказали, что я должен судиться со школой. За то, что она приняла его на работу. Отдала в его руки наших детей, так они сказали. За то, что не разглядела его настоящей сути — так что ли? Не знала того, чего никто знать и не может.

Потому что никто же этого знать не мог, верно? Никто не мог предсказать того, что случилось. Того, что он сделал. Думаю, вам это известно лучше, чем мне. У вас же есть доступ к связанным с ним документам, так? Ко всем этим полицейским спискам, регистрам. По ним он был чист, верно? Никакого преступного прошлого. Мне об этом директор сказал. Заверил меня, что школа ничего сделать не могла. Сказал, что у него было что-то вроде вендетты с одним из учеников, а Сара просто подвернулась ему под руку. Что это несчастье, трагедия, но случившееся было игрой случая, отклонением от нормы. Проявлением непостижимой воли Господней.

Я с ними с тех пор больше не разговаривал. С теми знакомыми. Думаю, они сказали так от потрясения. Это же обычная первая реакция человека, верно? Попытаться найти виноватого. Говорят, это чисто английская черта — потребность отыскать виновного, козла отпущения, но я думаю, все мы таковы. Это черта всего лишь человеческая. Конечно, и у меня случаются такие мгновения. Что уж тут скрывать, иногда и я не выдерживаю. И знаете, чего мне тогда хочется? Нет, это понятно, это вы знаете, но кроме этого, знаете, чего? Мне хочется, чтобы он остался в живых. Потому что тогда я смог бы поговорить с ним. Вот почему. Мне хочется, чтобы он был жив, и я смог бы расспросить его… Не знаю, о чем. Наверное, о том, почему он это сделал. Хотя я не думаю, что он смог бы ответить. Мне кажется, если бы он был человеком достаточно рациональным для того, чтобы ответить на такой вопрос, то просто не сделал бы того, что сделал.

А иногда мне хочется, чтобы он был жив, и я смог бы убить его.

Нет, это не правда. Конечно, не правда.

Думаю, я веду себя так же, как те мои знакомые. Ведь тяжело же, верно? Когда происходит что-то ужасное, а винить в нем некого. Или когда не остается того, кого можно винить. Вы понимаете, о чем я говорю? Всегда же легче справиться с болью, если ты можешь обратить ее в гнев, выплеснуть ее, если можешь обвинить кого-то, кого угодно, даже тех, кого и винить-то не в чем.

Вы понимаете, о чем я?

Люсия оказалась права. Тучи набухали и набухали, но легче от этого не становилось. Просто начинало казаться, что в комнате, и без того уже душной, перегретой, закрыли окна. Тучи неподвижно стояли над городом. И после полудня стемнело задолго до наступления вечера. А безсолнечный вечер обратился в беззвездный. И ночь оказалась ничуть не прохладнее дня.

Люсии не спалось. Обычно эти слова означали для нее, что она спала, но урывками, по часу, может быть, по два за раз. Но в эту ночь, в ночь после поминальной службы, она не спала вовсе. Лежала на простыне, норовившей исцарапать ее, лежала, накрывшись углом одеяла, за который она держалась лишь потому, что ей нужно было за что-то держаться, вжималась потной головой в подушки, казавшиеся только что освободившимися от чьей-то головы, даже когда Люсия переворачивала их. Она пыталась убедить себя, что в Лондоне не спит сейчас никто, что вся страна бодрствует, что все в ней ощущают такое же неудобство, такую же усталость, что и она. Пыталась, но убедила лишь в том, что никогда уже больше не заснет, а люди, которые будут утром говорить «да мы вообще глаз не сомкнули», на самом-то деле спят сейчас, но урывками, по часу, может быть, по два за раз.

А на следующий день ни одного не выспавшегося на вид человека она в участке не встретила. Ее коллеги выглядели не более усталыми и взлохмаченными, чем обычно. Она же, глядя на свое лицо, отражавшееся экраном компьютера, стеклом в двери кабинета Коула, зеркалом женской уборной, видела какую-то подделку, написанную на истертом, растрескавшемся холсте и подмалеванную тушью для ресниц. Она пила кофе, зная что уже выпила его слишком много. Ее томила жара, раздражение и от кофе ей становилось жарче, а раздражение только усиливалось Тучи же так над городом и стояли.

Она старалась не думать о Зайковски. Не думать о школе, о Тревисе. Прибралась на своем столе, разложила бумаги по папкам. Очистила в электронной почте ящик входящих сообщений, убрала документы с рабочего стола компьютера. Но потом увидела Уолтера, услышала его гогот, учуяла запах его малосильного дезодоранта — и этого зрелища, звука, запаха хватило, чтобы напомнить ей обо всем. Она послала Коулу электронное сообщение. Ей хотелось увериться, что под отчетом — изуродованным отчетом, отчетом Уолтера — не стоит ее имя. Ей вдруг пришло в голову: такое вполне может произойти, и захотелось убедиться, что нет, не произошло. Она знала, это не имеет никакого значения, но убедиться все же хотела. Обвинила в этом желании кофе и отпила новый глоток.

Коул не ответил, а ожидание его ответа утомило Люсию еще сильнее. Впервые с начала службы в полиции, Люсия пожалела, что у нее нет никакой бумажной работы. Ей требовалось занять чем-то руки, — а чем их займешь? Коул, передавая ей дело Зайковски, освободил ее от всех остальных. Теперь он отнял у нее и это дело, и Люсия осталась ни с чем.

Она постаралась изобразить занятость. Трудно, однако, изображать занятость, одновременно поглядывая на Уолтера, прислушиваясь к его словам, да еще и стараясь усесться так, чтобы можно было краем глаза видеть дверь кабинета Коула, или проходя мимо этой двери и неприметно для других медля у нее. Чего ей хотелось сильнее всего, так это войти в кабинет, и задать несколько вопросов, и услышать ответы, узнать, что случилось с ее делом, что сказал суперинтендент, комиссар, министр внутренних дел. И пока она играла в эти игры, ей все сильнее хотелось отмотать время на двадцать четыре, на сорок восемь часов назад и написать свой отчет заново, написать его лучше, заново представить все дело, представить точнее. И вручить Коулу отчет попозже, когда ему только одно и осталось бы — принять его.

Люсия снова достала папки с посвященными делу бумагами, принялась перечитывать их. И, читая показания свидетелей, проникалась все большим сознанием своей правоты, все большей обидой. Она нашла в ящике своего стола желтый маркер, стянула со стола Гарри зеленый. И, читая, размечала документы — подчеркивая желтым то, что могло пригодиться обвинению, зеленым — то, чем воспользовалась бы защита. Желтая черта, снова желтая, никакой, потом опять желтая и еще желтая. Люсия пила кофе. И время от времени стягивала зубами колпачок с зеленого маркера и обводила предложение, иногда абзац — не потому, что считала это по-настоящему необходимым, но скорее из желания убедить себя в собственной честности.