Неизвестно - Якушев Люди на корточках

—Слушай, Сашок! —льстиво басил Карпухин, обнимая актера панибратской рукой. —А купи ты у меня “Зарю нового дня”? Обе купи! Я же знаю, ты можешь! За пятьсот отдам!

— Да на что они мне? — смеялся Барский.

— Для театра купи! — горячился Карпухин. — Выставишь в фойе. Как меценат.

— Да ведь театра-то... нет!

— Нет?.. Ах, ты, черт!

Потрясенный фактом, художник залпом выпил фужер водки, захмурился и долго тряс головой. От тряски цена картин заметно упала, потому что придя в себя, Карпухин предложил сделку Стеблицкому —и всего за двести пятьдесят. Тонко улыбнувшись, Олег Петрович мягко отклонил предложение, сославшись на стесненные обстоятельства, и сразу же живо заговорил с Пташкиным о свободе слова.

Репортер с безумными от счастья глазами предавался пожиранию заливного из говядины и сосисок по-венски одновременно —он проделывал это искренне и беззастенчиво, чавкая, облизываясь и бормоча в полузабытьи: “Какава!..”

Свобода слова застряла у Стеблицкого в горле, и он с немым изумлением лишь наблюдал, как исчезает в утробе Пташкина дымящиеся венские сосиски.

Покончив с ними, Пташкин стал шарить взглядом, что бы съесть еще. Заметив гримасу на лице Стеблицкого, он виновато сказал:

—Вы по поводу газет-с? С этим вопросом вы лучше к Саше.. Ему, по-моему, виднее... А я, извините, пожру! Последние годы, знаете, как-то совсем растерял культуру питания -картошка все да водка “Русская”... Совершенно щенячий рацион! Когда теперь...

И он потянул к себе блюдо со свиными ушками.

—За двоих жрет, а? —подмигнул Барский. —Еще бы, кроме Пташкина ему еще и Врублевского надо кормить! — и он захохотал. Пташкин ухмыльнулся и, нимало не смутившись, отправил в рот очередной кусок. Обиделся за него Стеблицкий.

— Однако же... вы не можете отрицать... что пресса и свобода слова...

—А, бросьте! —поморщился Барский. —Вот мы с вами сидим, разговариваем —это и есть свобода слова. Другой нет. За другую вам при любом флаге тут же отвалят язык.

— Нет?! — изумился художник, приподнимаясь над столом и вращая глазами от сильных впечатлений.

—И вообще никакой политики нет, —вдохновенно чесал языком Барский. —А есть просто жизнь во всем богатстве ее проявлений! не верите? Зря. Вот вам простой пример -коммунизм пал, а кому от этого легче?.. То есть пал мираж, ничего даже на миллиметр не сдвинув в окружающей нас мерзости!

—Коммунизм, положим, мираж... —согласился Пташкин с набитым ртом. —Но коммунисты-то были!

—Вот! В том-то и штука! —радостно заявил Барский. —И коммунистов не было! Ни одного!

— Ну, положим... — засомневался Пташкин. — Лично я знал человек сто. — Он прожевал и задумчиво добавил. — Я сам — матерый большевик... Взносы, к слову, платил как зверь!

—На вас, дорогой наш Пташкин, просто маска большевика. И довольно неубедительная даже на наш неискушенный вкус... Большевики так не едят, я знаю, я играл большевиков...

—Некорректно, Александр... —вздохнул Пташкин, обеими руками поднося ко рту бутерброд с икрой. — Сначала вводите во искушение, а потом корите... — Он алчно откусил и удовлетворенно прихрюкнул, — куском попрекаете...

—Да я ничего! —великодушно сказал Барский. —Только я же знаю вас, как облупленного — сейчас насытитесь и на водочку наляжете, а это чревато. Все ведь выблюете!

— За миг блаженства, — философски заметил газетчик, — жизнь готов отдать!

Стеблицкому уже не удалось вставить в это треп ни словечка. он потихоньку выпил и загрустил. Как никогда ему захотелось тепла и покоя. Какие-то абстрактно-милые черты замелькали в неверных испарениях алкоголя, уютные обои, занавесочки, огоньки... Олег Петрович тряхнул головой и вдруг осознал, что час поздний, автобус не ходит, а до дома -километры черной, холодной пустыни, где из мрака выпадают немытые, страшные, будто восставшие из могил люди, чадит пепелище, и ледяной ветер драит лицо.

Нарисовав такую картину, Олег Петрович испугался и решился на отчаянный шаг. Он позволил себе закрыть глаза на недостойное поведение бывшего ученика, выразившееся в поджоге театра, и задумал соблазнить его уже не на сдачу властям, а на поездку домой в автомобиле, обратив, разумеется, внимание на строжайшую осторожность при движении.

Моськин, к тому времени выпивший море водки, странно молчал и казался гордым и неприступным. Стеблицкий вообразил, что он гордится оттого, что можно вот так запросто на грязном пустыре отлупить учителя, а ученика на “Москвиче” нельзя. Поэтому Олег Петрович постановил действовать задушевно, с легкой грустинкой пожилого человека, у которого вся надежда теперь на молодежь.

С расслабленной ностальгической улыбкой пересел он поближе к Моськину, полуобнял его отеческой рукой, помолчал и сказал дрогнувшим голосом:

—Что ж, Кузькин... Вот и ты уже на большой дороге жизни... А помнишь... м-м... вот! “Чародейкою-зимою околдован лес стоит...” Ну-ка, как там дальше?

Он проникновенно и чуть-чуть озорно заглянул Моськину в глаза, призывая его как бы вернуться в этот заколдованный лес, такой засахаренный и дружелюбный, но бывший ученик поднял пьяные измученные глаза и, посмотрев туда, где чернело ледяное оконное стекло, сказал громко и обреченно:

— Все, мужики! Созрел. Сдаваться иду! Семь бед — один ответ!

Мужики восприняли заявление равнодушно. Барский, кажется, просто не поверил. Пташкин, уже набравшийся, всерьез собирался исполнить предсказание актера, икал и шарил глазами туалет. Удивительнее всех повел себя Карпухин. Он вскочил, едва не опрокинув стол, и, запинаясь, сказал поверх голов:

— Так... значит... Пора и честь... Ребята!.. Я тоже домой. Домой, домой, домой! В постельку и — храповицкого...

Он выметнулся в коридор, ударился о косяк и упал, сшибая полочки и тумбочки. И тут началось столпотворение.

Пташкин с застывшим лицом, словно на помощь, бросился вслед за художником, рванул дверь туалета и еще на ходу изверг первую волну. Моськин совершенно независимо и почти не качаясь обошел всех, мигом влез в куртку и стремительно покинул квартиру, спустившись по лестнице с таким гулом и грохотом, будто провалился в мусоропровод. Художник Карпухин поднялся со стоном, прокрался вдоль стены, обрушивая на пол вешалки, долго, обиженно сопя, вытягивал из кучи одежды длинный, как глиста, шарф, долго наматывал на шею, скорбно склонив голову, и наконец силы оставили его. С недомотанным шарфом художник пал на груду одежды и уснул, видимо, отчаявшись этой ночью обрести свой дом.

—Боже мой! —заплетающимся языком сказал Стеблицкий. —И это... это —культурные люди!

—Да-с! —откликнулся Барский, неприятно улыбаясь. —С кем вы, мастера культуры? В смысле, с кем пьете? Ну, с кем?! Конечно, от Пташкина я ожидал, а вот от Карпухина не ожидал... Сказалось, видимо, душевное потрясение, подспудно, но сказалось. А вот вы, Олег Петрович, как стеклышко! И вы, что же, так и не замечаете в наших, гм... эскападах ничего необычайного? Сервировка стола, скажем, не наводит вас на размышления?