Неизвестно - Якушев Люди на корточках

Стеблицкий задумался. Он вовсе не был как стеклышко, но ему очень хотелось все происходящее объяснить каким-нибудь техническим фокусом или роковым совпадением. Объяснить и забыть. Еще лучше, если бы объяснил кто-то посторонний.

— И что же — сервировка? — осторожно спросил он.

Барский усмехнулся, подлил водки и выпил залпом. Из туалета доносился замирающий хрип репортера. Барский неторопливо закурил, выпустил дым в направлении люстры и заговорил:

—Значит так... Будем реалистами —мы столкнулись с волшебством. От сего факта никуда не уйдешь. Можно, конечно, предположить, что с дождем на пиджак пролился некий засекреченный состав, но это вряд ли. Слишком живописный букет... Что-то утекло оттуда —из пятого ли измерения, из преисподней ли, из небесной канцелярии —не знаю. Оттуда, куда нам ходу нет. По-видимому, этого не должно было произойти никогда, но... произошло. А, поскольку эти дела нас не касаются, хорошего ждать не приходится. Вам не показалось странным, что этому молодому человеку захотелось сжечь театр? Именно тогда, когда там был пиджак? Не удивлюсь, если завтра кто-то захочет сжечь меня -вместе с пиджаком... Этот пиджак не должен существовать в нашем мире ---и не будет. Вопрос времени... А за это время нужно успеть попользоваться им с наибольшей выгодой... Может быть, перенесемся в Штаты, а, певец печальных равнин? Снимем дачу во Флориде, с девками в бикини... Или нет! Рванем в штат Миссисипи, на Юг! будем слушать черные блюзы, жрать маисовую кашу и хлестать виски! Закажем вам белый пиджак —не такой волшебный, правда, но тоже изумительный —и белую шляпу! Купим плантацию, черт возьми, дом с колоннами —как у Карпухина на картине... А по ночам будем предаваться разврату с юными негритянками! Мрачные легенды, дремучие инстинкты, кровосмесительные страсти! Вступим в ку-клукс-клан —будем гоняться по болотам в белых балахонах за неграми. То есть, когда не будем заняты негритянками -будем за неграми... Между прочим, в реках там водятся крокодилы. Если у нас появятся враги — их трупы мы будем скармливать крокодилам...

Олег Петрович молчал, ошеломленный тем, как быстро вялый ручеек разговора о сервировке стола обернулся чудовищным разливом далекой Миссисипи. Он без возражений принял предложенную Барским рюмку водки и машинально выпил.

Это было ошибкой. За первой последовала вторая, третья... Барский витийствовал, гипнотизировал, разыгрывал руками завораживающую пантомиму — и Олег Петрович не заметил, как нализался.

Опомнился он уже в прихожей, когда Барский почтительно и заботливо втискивал его в куртку. Артист держался из последних сил. Одев Стеблицкого, он так же тщательно обмундировал и Пташкина, который уже ничего не мог сам и только равномерно покачивался, время от времени бормоча: “Мыслящий тростник-с!..” Барский нахлобучил ему на уши шляпу, после чего репортер умолк и уже только просто качался.

Сам Барский одеваться почему-то не стал и, церемонно раскланявшись с телом хозяина, мертво спавшим среди разоренного гардероба, вытолкнул собутыльников на лестницу и закрыл дверь.

На холодной черной улице не было ни души. Свет звезд царапал глаза. Приятели, не сговариваясь, сразу куда-то пошли. Барский дважды падал на тротуар. Стеблицкий смотрел на него с презрением.

Время от времени он резко останавливался, сгребал тилипающегося актера за грудки и пронзительно смотрел ему в глаза.

— Пушкин — это наше все! — требовательно говорил Стеблицкий.

— Все? — удивлялся Барский заплетающимся языком.

— Все! — решительно отрубал Стеблицкий.

— Ну, тогда — все! — отчаянно кивал Барский — так, что едва не отрывалась голова.

И они вновь согласно плелись по уснувшему городу, заботливо подпирая друг друга плечами. Белый пиджак светился в ночи, как гнилушка.

10.

Воздух был холоден и пронизан туманом. Неуютная предстартовая тишина нарождающегося дня давила в уши. Двор, где жил артист Барский, был еще пуст, и даже собаки не рылись в мусорных ящиках. Вместо них шуровал некто —в старом ватнике на голое тело, плешивый, с головой, похожей на мороженую сливу —он бесшумно и споро сортировал содержимое металлическим прутом, извлекая нужное.

Актер, сунув руки в карманы, тупо смотрел на старателя красными воспаленными глазами. Его трясло. Белый пиджак выглядел так, словно рядом с Барским взорвалась керосинка.

Пташкин тоже маялся. Он стал еще меньше ростом и зеленее лицом.

Олег Петрович чувствовал себя не совсем плохо, но какой-то озноб периодически охватывал его, и трудно было понять — только ли похмелье и раскаяние были источниками этой дрожи. С детской растерянностью Олег Петрович вдруг понял, что и странное предвкушение новых, неосознанных до конца желаний тому причина.

Но следовало что-то делать. Застывший серый пейзаж, центром которого властно обозначилась помойка, располагал к безумию. Олег Петровичу захотелось немедленно избавиться от своих спутников, принять душ, позавтракать, вообще привести себя в рамки. Он сухо сказал:

— Я — домой!

Барский странно взглянул на него, пожевал пересохшими губами и согласно кивнул:

— Пойдемте! Я вас отвезу...

Олег Петрович поморщился — этот человек положительно невыносим!

— На чем же, позвольте узнать, — саркастически заметил он, — вы меня отвезете?

—На чем? —удивился Барский и решительно пошел со двора. —Ну, скажем, на “Мерседесе”.

Стеблицкий с ненавистью взглянул ему в затылок, но пошел следом, и, размягченный и пыльный, точно тряпичная кукла, поплелся за ними репортер Пташкин. Выйдя на улицу, актер остановился у края тротуара и с раздражением сказал в пустоту: “Хочу белый “Мерседес”!”

И стал “Мерседес”.

Он холодно сверкал белыми лаковыми крыльями, серебряными ручками и полированным стеклом. Мотор его молчал, но чувствовалось, что мощь таится в нем необычайная. Даже умирающий Пташкин сказал: “Ух, ты!”.

Олег Петрович ничего не сказал. Он наконец уверовал. Полностью и бесповоротно. Он очень ясно вдруг понял, что —да, настал звездный час, и нужно успеть, суметь распорядиться, а там... И водопад желаний обрушился и почти раздавил его.

Оглушенный, протиснулся он в дверцу автомобиля, заботливо распахнутую волшебным Барским, откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Салон “Мерседеса” имел сладкий, тонкокарамельный запах. Это был запах рая.

Барский сел за руль, но мотор запускать не торопился. Он задумчиво смотрел вдаль, на пустынную улицу, подернутую утренним туманом, и молчал.

На заднее сиденье со Стеблицким влез репортер и захлопнул дверцу. Наступила блаженная тишина.

— Отвезем Пташкина, — сказал актер. — Ему рядом. А потом вас, Олег Петрович. Выпить не предлагаю. Пожалуй, нужно немного отдохнуть, верно? Осмыслить, а, Олег Петрович?