Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Но все равно из этого ничего не получалось, да и не могло получиться. В том числе и потому, что политическая жизнь партии оказалась настолько задогматизированной, что даже некоторые фразы из Маркса и Ленина попадали под подоз­рение доморощенных фундаменталистов. Впрочем, маркси­стско-ленинская теория уже мало кого интересовала всерь­ез. Может быть, только верхушка аппарата, да небольшая группа людей в научных и учебных заведениях, зарабаты­вающая на марксизме-ленинизме хлеб для своих детишек, вынуждена была писать банальные статьи, соответственно готовиться к лекциям и семинарам. Мы же, хитроумничая и пытаясь отыскать черного кота в темной комнате, надеялись, что политические активисты поймут наши намеки, оценят их и задумаются. Мы оказались наивными, продолжая верить в эффективность эзопова языка.

Как я уже сказал, поначалу проект доклада был подготов­лен в Агитпропе. Возглавлял его тогда Борис Стукалин. Мы были с ним в дружеских отношениях, вместе побывали в Че­хословакии в 1968 году, на Всемирной выставке в Монреале. Предложенный отделом и завизированный секретарем ЦК Зимяниным текст доклада был стандартным, состоял из де­журных положений относительно гениальности марксист­ско-ленинского учения, мудрости политики партии, необхо­димости бескомпромиссной борьбы с ревизионистскими про­исками, посягающими на чистоту марксизма-ленинизма. На вопрос, что означает «чистота вечно развивающегося», никто ответить не мог.

Любопытный человек, Михаил Зимянин. Партизан. Ком­сомольский, а затем партийный секретарь в Белоруссии, по­сол во Вьетнаме, заместитель министра иностранных дел, главный редактор «Правды». Как раз в это время у меня сло­жились с ним достаточно открытые отношения. На Секрета­риатах ЦК он выступал довольно самостоятельно, не раз за­щищал печать, иногда спорил даже с Сусловым. Поддержал мою статью в «Литературке», позвонил мне и сказал о ней добрые слова. Я отправился в Канаду с этим образом Миха­ила Васильевича. В один из отпусков решил зайти к нему. В первые же минуты он соорудил изгородь. Я попытался что-то сказать, о чем-то спросить — стена из междометий. Я встал, попрощался, но тут он вдруг пошел провожать меня, вышел в коридор и, глядя на меня растерянными глазами, буркнул: «Ты извини, стены тоже имеют уши». Собеседник мой боял­ся, что я начну обсуждать что-нибудь политически непотреб­ное, как бывало прежде.

Когда вернулся в Москву, он еще был секретарем ЦК. Од­нажды пригласил меня по делам института. Думаю, это было где-то в 1984 году. Во время разговора раздался звонок Анд­ропова, Генерального секретаря. Зимянин сделал мне знак молчать. Все его ответы Андропову сводились к одному сло­ву: «Есть». Я видел его перепуганное лицо. После разговора он облегченно вздохнул и сказал мне: «Ты никому не говори, что присутствовал при разговоре». Я ощутил дыхание момен­та истории, связанное с очередным политическим «завинчи­ванием гаек» под общим лозунгом «наведения порядка». Лю­бимый лозунг деятелей спецслужб, когда они дорываются до власти. Определение удобное, в него можно вложить все — от уборки мусора до концлагеря.

Когда Стукалин приехал к нам на дачу в Серебряный бор с проектом доклада, я стал задавать всякого рода «неприлич­ные» вопросы, пытаясь понять, что же в действительности стоит за набором всякого рода глупостей, от которых я уже отвык? В ответ Борис сказал мне:

— Ты, Александр Николаевич, долго жил за границей, ес­тественно, пока еще не успел заметить, как далеко мы про­двинулись вперед.

Говорил он доброжелательно, с улыбкой. Я думал, шутит. Впрочем, может быть, и шутил.

Политическую пошлость текста хорошо понимал и Миха­ил Сергеевич. Он долго кипел. Говорил, что пропагандисты хотят дурачком его представить. Текст текстом, но положе­ние его было действительно двусмысленным, требующим ос­торожности. Все тогда понимали, что Черненко проживет не­долго, что в самое ближайшее время предстоят серьезные изменения в руководстве страной. Придворные игры были в разгаре. Высшие чиновники суетились как тараканы на горя­чей сковороде. Каждый, и не только на самом верху, приме­рялся к своему воображаемому будущему, искал союзников и стремился утопить возможных соперников. Иными слова­ми, многие готовились к бегу по карьерной лестнице, а пото­му тщательно проверяли прочность лестничных перил, кото­рая как раз и состояла в демонстрации верности утвержден­ным свыше догматам.

Доклад подготовили. От агитпроповского варианта не ос­талось ни строчки. В то же время не могу сказать, что новый текст был полностью адекватен времени. Он и не мог быть таковым. Но там нашла свое место мысль о творческом под­ходе к решению общественно-экономических проблем и о том, что в центре этих процессов должен стоять человек, а не власть. Не ахти какие открытия, но они диссонировали по духу с умонастроениями в номенклатуре, звучали как бы приглашением к дискуссии, которой аппаратчики опасались больше всего. Нам хотелось хоть немножко взбаламутить стоячее болото.

Еще в процессе подготовки доклада до нас, основных «пи­сарей», из ЦК стали доходить разговоры о том, что задуман­ное совещание — затея ненужная, необходимости в нем нет, на местах к нему отношение прохладное, а если и надо его проводить, то только на уровне Генерального секретаря ЦК. Тут и была «зарыта собака». Слухи эти распускались окру­жением Черненко. Они подтвердились, когда, по заведенно­му порядку, проект доклада был разослан по Политбюро и Секретариату ЦК. Реакция была противоречивой, но в целом нейтрально-равнодушной. Члены Политбюро знали о настро­ениях Черненко, но ссориться с Горбачевым тоже не хотели. В окружении Черненко доклад вызвал явно отрицательную реакцию. По номенклатурным ушам пробежал слушок, что генеральному доклад не понравился — в нем слабо показана роль ЦК в идеологии, нечетко очерчены основные принципы марксизма-ленинизма.

Иными словами, была предпринята попытка, направлен­ная на то, чтобы, воспользовавшись теоретической неграмот­ностью Черненко, настроить его против горбачевского «ре­визионизма», вернуться к обычному идеологическому слово­блудию, а точнее — к сталинистским формулам. Особый упор делался на то, что «слишком мало сказано» о достиже­ниях в теории и практике партии, а вот задачи прозвучали «слишком масштабно», хотя последнее является прерогати­вой Генерального секретаря.

Так случилось, что я был в кабинете Горбачева, когда ему позвонил Черненко из-за города и начал делать замечания по докладу (шпаргалку для разговора о недостатках доклада ему подготовил Косолапов — тогдашний редактор журнала «Ком­мунист»), Михаил Сергеевич поначалу слушал внимательно, но заметно было, что потихоньку закипал. Затем взорвался и стал возражать Генсеку, причем в неожиданном для меня жестком тоне.