Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Совесть коллективизировалась в процессе неустанной и постоянной борьбы, которая и сформировала человека бар­рикадного типа. Борьбы с чем угодно, с кем угодно, за что угодно, но борьбы. С буржуазной идеологией и за высокий урожай, с пережитками прошлого и за коммунистический труд, с кибернетикой и генетикой, с узкими штанами и дека­дентской поэзией, с абстрактной музыкой и живописью. Се­годня правящая элита начинает бороться с «предвзятым» отношением к истории, то есть с правдой. Нельзя же, на са­мом деле, гордиться террором, лагерями, пытками, каторгой. А гордиться хочется.

Преодолеть твердыню коллективизированной совести не­вообразимо трудно. Даже самые мужественные не верили, что сталинский строй можно сдвинуть с места. Подобные мысли казались маниловщиной. Впрочем, так оно и было на практике.

Почему?

Да потому, что до сих пор больше всего мешаем Реформа­ции мы сами, ибо сами во многом остаемся людьми старой системы, старых привычек и представлений. Традиционная российская мечтательная маниловщина оказалась абсолютно беспомощной при обострении социальной обстановки, не го­воря уже о разгуле социальной стихии. Так произошло и с нами, реформаторами, когда мы попытались всерьез запус­тить механизм реальной законодательной деятельности в об­ласти экономики.

Система засасывала всех, даже самых порядочных и честных. Интеллектуалы писали порой смелые строки, но оставались весьма податливыми к ласкам власти. По-совет- ски грызлись между собой, по-советски доносили, по-совет- ски гордились своим якобы историческим предназначени­ем. Повторяю, все были советскими, других у ЦК КПСС и КГБ на учете не состояло.

Мы жили в тисках противоречия между Сущим и Долж­ным, которое мы не поняли до сих пор. Как писал академик И. Павлов: «Русский ум не привязан к фактам. Он больше лю­бит слова и ими оперирует. Мы занимаемся коллекциониро­ванием слов, а не изучением жизни. Мозг, голову поставили вниз, а ноги вверх. То, что составляет культуру, умствен­ную силу нации, то обесценено... И все это, конечно, обрече­но на гибель как слепое отрицание действительности».

Метания между реальным и виртуальным, между Сущим и Должным продолжаются до сих пор. Окаянный россий­ский вопрос — что делать? — столетиями звучит трубным призывом к Должному — сказочному, прекрасному, солнеч­ному — и одновременно служит театральным занавесом или изгородью от Сущего.

Пока нам не приходит в голову спросить самих себя: а че­го не надо делать? Отсюда и вечные российские грабли, ко­торые больно бьют нас, ибо все время наступаем на них в темноте незнания самих себя, живем без покаяния, боясь, что не будет прощения, и все время лелеем призрачное зав­тра. В этом надрывном беге мы оставляем позади себя мил­лионы бессмысленных смертей, реки безутешных слез, несостоявшуюся молодость и любовь. Нас тысячу лет учат ненавидеть, и мы находим в этом некое дьявольское удовлет­ворение, что и привело к глубокому духовному кризису нации. Мы сами, и никто другой, содеяли свою судьбу, унич­тожив миллионы людей в войнах и междоусобицах, органи­зованных большевиками — ненавистниками России, уничто­жив крестьянство и интеллигенцию, порушив животворящие основы народной жизни.

Раболепие и нищета взяли верх над свободой и богатст­вом, а общественно-созидательное начало заметно потеснено люмпен-распределительным. Отвела ли нам история лучшую долю? Не знаю. Возвысим ли мы Сущее? Тоже не знаю.

Вот по этим запутанным и обледенелым тропам и зашага­ла новая революция и снова натолкнулась на гранитную сте­ну Должного, не разобравшись еще в Сущем. Воля пришла, а свободы человека как не было, так и нет. Она, оказывается, мешает строить Должное.

Горбачев и Ельцин тоже были в поисках Должного. Сис­тема продолжала держать их в своих цепких лапах. Конечно, я включаю сюда и себя. Демонстрация того, что ты знаешь о своей преданности будущему, то есть коммунизму, жертвуя настоящим, была для всех строго обязательна. На каждой карьерной ступеньке все номенклатурщики должны были хорошенько постучать хвостиком, портретирируя свою ло­яльность и преданность идеям прекрасного будущего. Иск­ренность каждого стука оценивалась КГБ при очередном на­значении. Оставалась только родная кухня, но и там свобода слова нередко давала сбои, если говорили вслух и не в оди­ночку.

Говорят, что между маниловщиной и безответственно­стью и нет особой разницы, когда этакие милые идеалисты попадают на решающие государственные посты. Но все-таки маниловы, а не унтер-пришибеевы оказались в нашей стране людьми, обретшими власть во время Перестройки. Они просто не сразу поняли, что с ней делать. 70 лет околоточные отшибали центры в мозгу, которые руководят принятием ре­шений. А потому и появились попытки сооружать хитроум­ные приспособления, чтобы приспосабливать демократию к советской системе, что, в сущности, означало оживлять ры­бок в горячей кастрюле с ухой.

Сталинская идея о винтиках была реализована безупреч­но. Стандартные винтики подходили и для ракет, и для уни­тазов, и для разгрома любых ревизионистов. Я и сам хорошо помню, как начальники — министры и первые секретари — охотно отзывались на любую просьбу «большого ЦК» высту­пить на любом собрании, но только просили сказать, кого разорвать в клочья и за что. О каких-то там взглядах и речи не шло. Российская правящая элита давно уже стала в массе своей безвзглядной. Она верила только в карьерную практи­ку. Наука о креслологии, а не марксизм, формировала убеж­дения номенклатуры.

Тому же, кто был отягощен собственным мнением, жи­лось непросто, такой человек производил странное впечат­ление своей молчаливостью, погруженностью в себя. «Что- то он странно ведет себя, все время молчит. О чем он мол­чит? Хотелось бы знать». Подобных людей мучила совесть, но они видели бессмысленность публичной протестной бра­вады.

Горбачев не относился к числу молчаливых, но и к иде­ологическим зубодерам не принадлежал. Его, скорее, можно было отнести к категории всеядных, то есть к большинству. Прогуливаясь, скажем, с одним важным человеком, он мог вполне искренне согласиться с самыми либеральными мыс­лями, тем более что они упаковывались в надежный миро­воззренческий короб: «улучшить социализм», «больше Лени­на» и т. п. Беседуя с другим, он мог не очень охотно, но под­дакнуть ему, что надо бы покруче взять этот народ за морды, поскольку он совсем подраспустился.

Я уверен, если бы андроповские почки были здоровы и страна прожила бы несколько лет под Андроповым, Горба­чев в качестве наследника вписался бы в жесткие схемы генсека, хотя, возможно, и с некоторыми поправками на собственные взгляды. Именно Горбачев был нужен Андро­пову в Москве. Горбачев, а не кто-то другой. Повторяю, по-настоящему твердых убеждений у Горбачева не сложи­лось, да и не могло сложиться. Было демократическое на­правление мысли, но, как говорится, без подробностей. Та­кое направление было в те времена достаточно модным, им иногда бравировали, оно служило как бы нравственным пропуском в элитные круги интеллигенции. Вообще говоря, мы часто путаем раскованность с либерализмом. Набоков очень точно написал о политическом советском анекдоте, которым мы все гордились как формой политического про­теста: «Это похоже на болтовню дворни о барине. Соберут­ся на конюшне и чешут языки. А позовет барин — тут же бегом и готовы к услужению...»