Неизвестно - Саласюк От июня до июня

Пранягин глядел сбоку на освещавшееся во время затяжек самокрутки лицо Купареки и вдруг кинулся на него, схватил за грудки.

- Так это ты! Ты убил людей! Сволочь! Я с Гергелем был в зиму сорок первого! А ты - гад! Фашист! - Он одной рукой продолжал удерживать Купареку за гимна­стерку, а кулаком другой бил по его лицу.

- Гад! Сволочь! Фашист! - кричал он пьяно и все старался попасть противнику по лицу. А вдвое старший Кондрат Купареко пытался вырваться из крепко схва­тившей его руки и увернуться от ударов пудового кулака волжанина. Подбежали часовой и несколько партизан, стоявших при лошадях, разняли командиров, раз­вели в разные стороны.

- С ума сошел. Перепил, дурак! - отплевываясь кровью из разбитых губ, бор­мотал Купареко. Его повели к колодцу.

- Гад ты, сволочь! Фашист! - кричал Пранягин, вытягивая в его сторону шею и пытаясь вырваться из крепких рук державших его хлопцев. Он рвался биться, драться, чего раньше с ним никогда не случалось, кулаками, кулаками доказы­вать свою правоту, убежденность, что вот здесь, в их партизанской жизни, хлопцы если уж и не братья друг другу, то все равно не чужие люди и уж тем более не враги, а друзья, товарищи, единомышленники. А уж он-то своих партизан, своих ребят, с которыми по-братски, плечом к плечу, бьет немецко-фашистских окку­пантов, подлецов-полицманов, братьями считает безусловно. И сам счастлив от того, что и они, простые, искренние люди, отчаянные вояки, так же относятся к нему самому - как к брату. И он за них, и они за него готовы кровь пролить, жиз­нью рисковать. Как случалось уже не в одном бою. И такое их партизанское, чело­веческое братство зависит не от национальности, а лишь от одной только честной души человеческой. Добрый ты человек или нет, верный ли товарищ, надежный ли боец - вот что главное. А если подлый, лживый, трусливый, то ты гад, неза­висимо от национальности. А если есть в тебе душа добрая и дела твои такие же, как и душа, то и человек ты, и брат. Пранягина трясло от того лицемерного чело­веконенавистничества, которое он почувствовал в реальной жизни вокруг себя. Казалось, прежде - не было. Или, во всяком случае, не в такой степени. Но вот - есть. Значит, было и раньше? Или появилось со временем? Он этого не понимал, но всей своей душой честного русского человека был против предложенного ему свинства националистического человеконенавистничества. Он бил Купареку за пострелянных им бойцов из отряда Гергеля, за то, что они забирают у него Дину, за то, что они вот пришли, появились, стали делить людей, вместе с которыми он успешно воевал без них, без начальников, на чистых и не чистых - не по пре­данности делу борьбы с немецкими оккупантами и не по результативности этой борьбы, а по тому, какая национальность, по их мнению, более правильная и кто им, начальникам, лично больше выражает свою подхалимскую преданность. И с тех пор в душе Павла Васильевича пропало ощущение гармонии, в котором он жил всегда, сколько себя помнил. Это состояние гармонии и лада со всеми людь­ми независимо от национальности сопровождало его в школьные и студенческие годы, в армии и здесь, в партизанской жизни, вплоть до нынешнего времени. А теперь всего этого не стало. И за это тоже хотел бить кулаками Купареку, и не только его.

Павла Васильевича успокаивали подошедшие командиры, полагавшие, что скандал возник только из-за женщины, из-за его нежелания терять Дину.

- Успокойся, Павло, - говорил ему старый партизан Ивановский. - Все пере­мелется. Смирись. Смирись и стерпи, а там, глядишь, все обернется по-твоему. Может, и сойдетесь еще, молодые ведь, дите у вас, поживете. Неведомо что будет, а ты потерпи. Не отчаивайся. А Купареке ты правильно дал, подлюка он.

Пранягин молчал. Даже пьяной головой он понимал, что говорить сейчас о том, в чем ему признался Купареко, бесполезно - не поверят. Потому что сами на такое не способны. Да и как он будет пьяным языком им пересказывать историю гибели людей? Даже если и выслушают, за правду все равно не захотят призна­вать. Не правда важна или истина, а мнение начальства, нынешнего партийного руководства. В том числе и в первую очередь - из Москвы. Вот в чем горе-то...

Пранягину еще вынесли водки, он выпил. Сказал «хочу домой», все подумали, что хочет командир к жене своей, Дине, а он подумал о Волге, о маме и отце.

Ему помогли забраться в телегу. Плюхнувшись одуревшей тяжелой головой в сено, он застонал, заворочался, задергал ногами и заплакал, завернув голову фуфайкой. И под высоким ясным небом летней ночи увозила его партизанская лошадка сквозь дремучие леса по кривой, путаной дороге в будущее сиротство без любви.

А днем увезли, выслали его Дину. Что Павлик не пришел проститься, а прямо ночью из штаба уехал, поутру ее не удивило и не обидело: она отнюдь не ка­призная барышня, требующая постоянного сюсюканья в подтверждение того, что ее любят. Она великолепно понимала - не зашел поцеловать ее, малыша, значит, требовалось так спешно выезжать, что времени на сборы-то и было. Она вообще не претендовала на то, что в невыносимо тяжком партизанском существовании ей полагалась какая-то скидка. Но так случилось, посчастливилось ей, что именно здесь, в партизанской своей жизни, а не в беззаботной Варшаве или советском Белостоке, она встретила и узнала любовь, о которой прежде читала у поэтов. Любовь - это Павлик. И в этой любви родила ребенка. А любовь продолжалась вместе с жизнью, и она, окруженная его любовью, почувствовала себя беспечной. И жизнь, и даже война показались более легкими, чем воспринимались ею рань­ше, - как борьба и преодоление. И все три шалмана, организованные Вороговым, и последовавшие один за другим расстрелы бойцов, бывших узников слонимско­го гетто, уже воспринимались ею почти как череда случайных трагедий, которые в военное время приходится воспринимать и переживать как неотвратимость. Так повлияло на нее рождение ребенка. Так сказалось на ее восприятии реальности восхищение любимым Павликом. По сути, семейные заботы стали главенствовать в ее сознании, отодвинув на второй план даже происходящие вокруг события и саму войну. Сказал бы кто-то год назад, что с ней может такое случиться, не по­верила бы ни за что.

И вот утром ей сообщили, что начальник штаба Пранягин велел передать: их связь была ошибкой и заблуждением. Продолжения этому не будет. Видеть и слы­шать ее он больше не желает. И командиром соединения ей срочно приказано отбыть в еврейский семейный отряд товарища Зорина. Показываться впредь в расположении штаба соединения ей запрещается категорически. И еще - ребенок остается здесь, в крестьянской семье.

Она пыталась увидеть Сидорского, или Ворогова, или кого-нибудь еще, кто бы мог как-то разъяснить ей - что произошло этой ночью, что такое ужасное случи­лось? Никто с ней не стал разговаривать. Ее чуть ли не силой усадили в телегу и под конвоем повезли. Она не плакала, она окаменела.