Неизвестно - Саласюк От июня до июня

Но что удивляло Дину, вызывая недоумение: дети, женщины, молодежь, муж­чины - все они пережили смертельные ужасы оккупации, геноцида. Их убивали, они бежали из гетто, умирали от голода, выживали, существовали в убожестве неслыханном, как звери, в земляных норах, даже отдаленно не похожих на зем­лянки, но не потеряли жизнелюбия, оптимизма, чувства юмора, оставаясь сами собой - людьми и именно евреями. Они работали, обеспечивали необходимым боевые отряды, учили, лечили, любили.

Наверное, только боевая рота, насчитывающая до семидесяти человек, являла собой, как собственно от нее и требовалось, некое подобие боеспособного воин­ского подразделения. Здесь достаточно строго проводились построения, осмотр оружия, несение караульной службы, организовывалась проверка постов, осу­ществлялась разведка окрестности, наблюдение за дорогами. Командовали ротой люди, служившие до войны в армии, а среди рядовых бойцов много было парти­зан, воевавших в разных отрядах еще с сорок первого, сорок второго года.

Теплым и темным сентябрьским вечером отряд после трудового дня уже спал, а молодежь все еще посиживала у костра. Играла гармошка, высоко взлетали ис­кры костра, а Дина, сидевшая в стороне от всех, вспоминала, как вечерами, когда она жила в Слониме у Софы, ее отец наигрывал на гитаре. Они с Софой в чисто выстиранных платьях пили чай из хороших фарфоровых чашек, слушали романсы или музыкальные импровизации, а ложась спать в чистую постель, Дина думала о жизни партизанской. И мысленно торопила время, мечтая о возможности уйти в лес. Второй год пошел, как она уже здесь, в лесу, и год этот оказался наполненным событиями, жизненными ощущениями больше, чем вся ее предыдущая жизнь ра­зом. И вот теперь она - мать, отлученная от ребенка, жена, которую разлюбили и бросили, партизанка, которую изгнали из боевого отряда, отобрав оружие. Она в свои двадцать два года - вся в прошлом. А сегодня кто она, что она и что может быть у нее в будущем? Два года войны научили Дину не загадывать далеко вперед. Она этого и теперь не делала, но ощущение бессмысленности существования (не дают ведь возможности жить полной мерой, как того требует ее характер, неуем­ный и бурный темперамент) все чаще посещало ее сознание. И почему-то воз­никало предчувствие, что надвигающейся зимы она не переживет. Не перенесет неслыханных трудностей, наваливающихся на партизан каждую зиму. Да и зачем? Ради чего или кого? Она уже все в жизни сделала, и жизнь ее больше не нужна. Никому и не для чего.

И так предалась Дина невеселым размышлениям и самоощущениям, что не за­метила, как подошел и присел рядом Леня Оппенгеймер.

- Дина, - позвал он. - Там Софа плачет. Не знаю, как успокоить.

- Что с ней?

- Да забеременела. - Так сказал, словно девочке конфетку не дали или она рас­шибла коленку.

- Что?! А ты как это допустил?

- Что значит «допустил»? - обиделся молодой супруг. - Я, наоборот, хочу, чтоб у нас был ребенок. А она - против. Пошла делать аборт, а аборты запретили.

- Как запретили? Кто?

- Командование соединением. А они, якобы, получили указание из штаба пар­тизанского движения.

- Чушь какая-то. Какое дело штабу партизанского движения до Софкиного аборта? Ничего не понимаю. - Дина решительно поднялась. - Где она?

- В нашем шалаше. - Оппенгеймер тоже встал, собираясь идти с Диной.

- Оставайся здесь, - приказала она и быстро зашагала в темноту.

Софу нашла в шалаше под одеялом.

- Софа, ты тут? - позвала, остановившись у шалаша.

- Да, Дина, заходи, - потерянным голосом наплакавшейся бабы ответила та.

На четвереньках Дина залезла в шалаш, нащупала подругу, легла рядом, щел­кнула зажигалкой. Почему-то хотелось увидеть лицо подруги. Блеснувшие в све­те огонька большие, немного раскосые темные глаза ее яснее слов говорили: вот перед вами несчастнейшая из женщин.

- И когда рожать? - как можно мягче спросила Дина.

- В марте. Как и прошлый раз. - Дина услышала, что Софа тихо заплакала.

- Ну, тихо, тихо, не плачь. Что за запрет? И Орлинская ничего не может ре­шить?

- Говорит, что не может.

- Я с ней поговорю, - заверила Дина, а сама подумала, что если Орлинская от­казывается помочь не кому-нибудь, а Софе, к которой она относится как к родной дочери, приказ, видимо, строго оговорен. - А ты успокойся пока. Сроки еще по­зволяют. И что ж раньше думала, чего ждала?

- Сама знаешь, как строго в уборку с выходами на работу. Неудобно было про­пускать, сама думала - время есть, успею. И сейчас - если б не приказ, можно было б. А теперь. - Софа замолчала, утирая слезы.

- Не плачь, Сонюшка. - Дина, обняв подругу, целовала ее мокрое от слез лицо, гладила как маленькую по голове, сильно прижимала к себе, прямо к сердцу, слов­но хотела, чтоб бабская ее жалость и участие проникли в душу, в сердце подруги и, может быть, как-то, хоть чуточку, облегчили ее страдания, близкие к отчаянью. И шептала ей что-то ласковое, утешающее, а потом запела колыбельную, которую сама в далеком, кажется, никогда и не существовавшем, счастливом варшавском детстве разучивала, сидя за фортепьяно, - колыбельную Моцарта. И Софа немно­го успокоилась, согрелась под крылом сильной, энергичной подруги, в которую она всегда верила, и - уснула. А вместе с ней и Дина. Ленька Оппенгеймер подо­шел среди ночи, посветил, заглянув в шалаш, - спят подруги в обнимку. Постоял рядом, покурил и ушел в караулку.

Дина проснулась раненько утром, осторожно, чтоб не разбудить подругу, вы­бралась из шалаша и отправилась прямиком к Орлинской.

На кухне уже суетились подсобные рабочие и повара. У штаба отряда стоял часовой с винтовкой. Орлинская, набрав ведро холодной колодезной воды, умы­валась за кустиками возле медпункта, умудряясь сама себе поливать. Тут же, во дворе, кипел самовар.

- Доброе утро, - поздоровалась Дина. - Давайте я вам полью.

- Полей, милая. Я уж помоюсь получше, - с радостью согласилась Орлинская. Быстро глянув по сторонам, - а вокруг никого и не было, - моментом сбросила кофточку, лифчик и осталась по пояс голая.

- Лей мне сюда и сюда, и вот на спинку тоже, - негромко командовала Орлин­ская. - Ах, как хорошо!

И, негромко посмеиваясь от удовольствия, она быстро намыливалась. Дина с изумлением глядела на Орлинскую. До сей минуты доктор Орлинская в ее мнении значилась ну если не как старуха, то как женщина весьма солидного, близкого к преклонному, возраста. А тут Дина увидела пышную, еще крепкую грудь цвету­щей женщины и восхитилась ее женственностью.

- Поливай, поливай, - командовала Орлинская. - Вот сюда, сюда теперь, еще! Хватит!

И тотчас энергично растерлась полотенцем и оделась.

- Теперь я тебе! Раздевайся!

Поддаваясь ее утренней, заразительной бодрости, Дина тотчас обнажилась по пояс и чуть не обомлела от ведра холодной воды, вылитой на нее Орлинской.