Неизвестно - Саласюк От июня до июня

- Ах, хорошо! - радовалась за нее Орлинская. - Намыливайся, быстренько! - посмеиваясь, командовала она. - Ах, какая ты конфетка, аппетитная девочка! - нахваливала Орлинская Дину, поливая колодезной водой.

Окончив утренний туалет, они занесли в медпункт самовар, и Орлинская при­нялась потчевать Дину чаем. Чаем, собственно, назывался кипяток, настоянный на плодах шиповника и лесных травах.

- Ну, говори, слушаю, - приказала Орлинская, отхлебнув с полчашки аромат­ного напитка.

- Я про Софу. Она беременна.

- Ничего не говори, все знаю, - тотчас перебила ее Орлинская. - Все знаю. Аборты запрещены. Категорически. Разрешено только по медицинским показани­ям. Например, больным туберкулезом. А Софа, слава Богу, здорова. Пусть рожает.

- Кто может нарушить приказ?

- Никто. Я, во всяком случае, на себя такое не возьму. Даже из уважения к ее покойным родителям. Приказ Центра, а соглядатаев тут много. Сразу доложат. И в партком, и в особый отдел. Вот если Зорин прикажет. Посчитает необходимым. Иди к Зорину. Только я сомневаюсь.

Дина пошла в штаб.

- Ты золото-валюту сдала? - спросил Зорин, едва увидев Дину. По отрядам опять разошелся приказ о сборе средств в фонд обороны.

- Еще зимой. Теперь я не богаче церковной мыши, - ответила Дина. Тогда она сдала три своих девичьих перстенечка, которые держала в узелке с бельем, и ку- лончик на цепочке - его носила на груди.

- Что надо? - бесцеремонно спросил Зорин.

- Прошу вас, разрешите Софе сделать аборт.

- А за Софой еще двадцати пяти красавицам. Да? - с раздражением бросил Зорин. - А потом мне идти под суд за невыполнение приказа Центра, а вам опять на печи с кавалерами забавляться, так что ли?

- А вы знаете, что она уже один раз потеряла ребенка? Вы знаете, что такое женщине жить в лесу, в шалаше, зимой, да еще беременной! А знаете, как ро­жать - по-волчьи, в норах, называемых землянками. На холоде. А потом видеть, как умирает твой ребенок от голода из-за того, что в материнской груди нет мо­лока! Потому что мать сама неделями не ест ничего, кроме супа из еловой хвои! Вы представляете, на что вы обрекаете будущего ребенка и его мать? А каково ей будет, если и второй ребенок погибнет, - она ж с ума сойдет! Вы это понимае­те?! - кричала Дина, в секунду вдруг потеряв выдержку и уважительный тон к начальству.

- Знаю, - хмуро ответил, садясь на лавку, Зорин. - Я две зимы живу в лесу и все знаю. Но разрешения на аборт не дам - и точка. Не для того издают по пар­тизанским отрядам приказы, чтоб их налево и направо нарушать. В отряде и так дисциплина - ни к черту. И если я еще пойду на самовольство, то все превратится в хаос, в неуправляемый бедлам.

В дом вошел ординарец Зорина Костя Финерсон.

- Товарищ командир! - с порога принялся он докладывать. Говорил зло и раз­драженно. - Соня Миндель, несмотря на ваш приказ, не сдала котелок. Когда я хотел у нее вырвать, устроила крик, обозвала меня экспроприатором и немцем. Разрешите, я ее убью.

Зорин с полминуты смотрел на ординарца. И вдруг дико заорал:

- Я сам ее убью, суку этакую! - И, грохнув кулаком о стол, выбежал из дома. Финерсон за ним. Дина - за Финерсоном.

Дело заключалось в том, что из штаба пришла бумага собрать котелки, они требуются для новых людей, зачисляемых в отряды соединения. Не указыва­лось - сколько. Просто - соберите, мол, что есть. Зная, что в ответ на просьбу мало найдется охотников отдать чужому дяде свой личный котелок, чтоб потом есть из шапки или искать миску по крестьянским дворам, Зорин издал приказ. Уже неделю собирали по отряду котелки, сдали все, кроме бывшей машинистки Совнаркома БССР Сони Миндель. Она в свое время бежала из Минского гетто и каким-то чудом добралась сюда, в Пущу. Неизвестно как и где раздобытый коте­лок был ее чуть ли не единственной личной собственностью. И она категорически отказывалась его сдавать.

Зорин бежал к кухне. Там, в ожидании завтрака, уже собирались люди. Сре­ди них стояла и Соня Миндель, женщина средних лет, державшаяся со всеми уважительно-интеллигентно, как и положено работнице Совнаркома. Отбив на­падки этого грубого, бесцеремонного ординарца Финерсона, Соня Миндель при­ободрилась духом. Думала, на этом все и кончится. А если нет, если сам Зорин станет посягать на ее котелок, то она знает, что ему сказать. Бывшая машинистка Совнаркома республики стояла с гордо поднятой головой, хотя глаза ее беспокой­но бегали.

Она увидела бегущего Зорина, но по его сумасшедшему виду решила, что в от­ряде случилось нечто ужасное, так обеспокоившее командира, чему виной могут быть немцы, полицаи, но никак уж не ее котелок. В следующую минуту произо­шло страшное.

Зорин с разгона схватил своей ручищей хрупкую машинистку и с такой силой стал ее дергать и трясти, что у бедной женщины чуть глаза не выпали из глазниц.

- Сука ты! Курва поганая! - неистово орал ополоумевший Зорин. - Я тебе по­кажу, как не выполнять приказы командира! Я тебя, сука машинописная, по стенке размажу! На сосне повешу! Убью, сгною, задавлю! Ты сдохнешь, как тварь лес­ная! Вон!! Вон пошла из лагеря! Кому говорю, сволочь! Кому?! - Он выхватил из кобуры револьвер и, одной рукой толкая впереди себя тщедушную Соню Мин- дель, стволом револьвера тыкал ей то в спину, то в голову, то в лицо, то в ухо. Сам при этом лицом больше походил на зверя, нежели на себя прежнего.

Котелок давно вылетел хоть и из цепких, но парализованных ужасом ручек ма­шинистки и покатился по пыльной дороге. Финерсон подхватил его и продолжал следовать за командиром, который давно забыл про котелок, а кипел злобой и яро­стью к проявившему неповиновение субъекту. Безумный гнев бешенством окатил его сердце, сознание, он уже не видел в машинистке ни женщины, ни человека вообще, он вдруг оказался весь в пучине гнева, он захлебывался гневом, действуя уже почти бессознательно, как тонущий захлебывается смертной водой: весь в нее погружен, она вокруг, она уже в нем, и ему не до обдуманных хладнокровных дей­ствий, он в ней растворяется. Еще может случиться, что вырвется из бездонных лап стихии, а может, и не успеет, и тогда она его поглотит до конца и свершится непоправимое. В половине шага был Зорин от момента, когда и он был способен совершить это непоправимое. Вернее - гнев, овладевший им, совершил бы это не­поправимое его рукой: он готов был выстрелить в беззащитную женщину.

- Не выполнять мой приказ! Мой! - гремел на весь лагерь Зорин. - Пристрелю, как падаль! Ты - мразь жидовская!

В эту секунду их глаза встретились. Застывшие глаза слабой, беспомощной женщины в эту секунду, при последнем слове Зорина вдруг стали выражать не только страх и ужас, каким были наполнены прежде, а обиду, недоумение, чувство оскорбленности.

И Зорин это сразу понял. Последнего слова ему говорить не надо было. Сказал бы матом - ладно. А сказать «мразь жидовская», вот именно «жидовская» - нель­зя. Так говорят фашистские убийцы-националисты. И убивают не за какую-либо сотворенную провинность и не как врага в бою, а за то, что евреи. Жиды. Она бежала от смерти из ада Минского гетто, а попала в гетто зоринского отряда? Она не жидовка. Еврейка - да, такая же, как и он. Человек - да. Такой, как любой из живущих. Застрели, если плоха. Но не потому, что еврейка, жидовка, а за невы­полнение приказа. И в миллионную долю секунды Зорин это понял всем своим существом - каждой клеткой мозга и тела: словно легкое напряжения тока про­скочило сквозь него, и на этом взгляде Зорин остановился. Бешенство прошло. Он повернулся и, тяжело дыша, пошел в штаб, не глядя по сторонам.