Неизвестно - Батшев Мой французский дядюшка

с другой стороны - можно ли всегда есть сладкое, не вредно ли это, но мы любим сладости! раньше было лакомство, и награждали сладким, позднее сахар стал обыденностью, стали говорить: есть много сладкого вредно, портятся зубы, тут я увидел, что же ограждала колючая изгородь, вдоль которой мы идем - кладбище,

слева - грязное заросшее травой и кустами поле, сквозь ограду видно, что по дорожкам ходят посетители, сторож подметал дорожку, сгребая в кучу опавшие листья,

кто-то в синей шинели убирает могилу, пожилая женщина кладет на памятник цветок, и по той дороге, что мы шли, тоже убраны листья,

приятно смотреть на людей, которые пришли к своим близким, погрустить у могилы,

я не могу так же, как они, посидеть у могилы своих родителей - придти к ним в Никольский крематорий, потому мне грустно и печально, как и моему герою.

21

Выше всего для нее была одежда из «больших домов», или, как она говорила:

платья от Ворта,

белье от Дусэ,

обувь с улицы Сент-Оноре,

и автомобиль только не от Рено и не от Ситроена.

Этот предлог «от» приводил меня порою в исступление.

22

Тогда - такая же погода.

Тогда - настроение иное.

Тогда - другая страна.

Тогда - другой город.

Тогда - прошло.

На корме, зажатые солдатами, Петр с матерью цеплялись друг за друга, чтобы не потеряться;

он продолжал оглядываться на берег, берег удалялся от него,

на воду, в которой еще плыли лошади,

а казак Николай, обливаясь слезами, стрелял в них из офицерского нагана-са­мовзвода, и наган дергался в руках, и слезы уже лились ручьем;

он не попадал и плакал, и снова дергался наган, выбрасывая гильзы, курок звонко щелкал; казак не видел ничего вокруг;

его денщик прицелился, и конь ушел под воду; казак зарыдал во весь голос;

корабль набирал ход, уходил, оставляя город и плывущих следом лошадей...

23

Помню, каким сенсационным событием стало возвращение знаменитой париж­ской «ведеты» Мистангет, ездившей на гастроли в Америку. Уехав туда на три года, она вернулась через три месяца. Ее в Америке «не поняли». Правда, ей шел 75-й год, что, впрочем, не мешало Мистангет блистать на сцене. Женщина Парижа не имеет возраста и до сорока лет вообще считается подростком.

Парижане - прирожденные конферансье. Стоя на углу бульвара Распай, я слы­шал разговор двух уличных продавцов, из которых один продавал подтяжки, а другой - пятновыводитель. Каждый из них расхваливал свой товар, ловко пере­сыпая речь злободневными остротами.

- Ты слышал, Жак, - кричал один из них другому, - американцы с нас требуют военные долги? А? Что ты на это скажешь?

- Хороши союзнички! - не переставая освежать пятновыводителем чью-то грязную фуражку, отвечал Жак. - Чего они от нас хотят, в конце концов, эти янки? Мы же послали им Мистангет! - возмущался он.

- Да, но ведь они ее нам вернули! - добросовестно пояснял первый.

- Ну и что же из этого? Мы ведь их об этом не просили, - спокойно парировал Жак.

Толпа грохотала. Французы любят шутку. Товар распродавался легко.

24

Кинопресса

Премьера фильма «Двое робких», поставленного по пьесе Лабиша (реж. Р. Клер, опер. Н. П. Рудаков, художник Л. Меерсон, с участием П. Батчева). Пр-во «Seguana-FUm» (С. С. Шиф­рин) и «Albatros» (A. Б. Каменка).

«Последние новости», 7 декабря 1928 «Возрождение», 7 декабря 1928

«Двое робких» - хорошая картина.

Les Deuxtimides...

Оператором снова был Рудаков, он отлично снимал мое лицо, в кино почти все зависит от оператора, я помню, как Грету Гарбо плохо сняли. И фильм про­горел в прокате. Неужели, Грета не видела, странно. Рудаков блестящий про­фессионал, мы мило здоровались, перебрасывались парой фраз по-русски, но

Клер не любил разговоров на чужом языке, и при нем старались говорить только по-французски.

В «Двоих» я исполнял главную роль.

Почему я вспомнил этот фильм?

25

Запись по фильму

С гневным и горьким жестом девушка устремляется вниз по лестнице. Круп­ный план распростертого на земле персонажа. Лицо его по-прежнему невырази­тельно, положение тела — такое же, как в момент падения. Девушка выбегает из дома, бросается на велосипедиста, неистово целует его в губы, в глаза, в нос. Дождь усиливается настолько, что почти скрывает от нас эту сцену. Наплыв. Коробка. Пересекающие ее по диагонали полосы накладываются на косые по­лоски дождя.

Но вот кого не хотелось мне встретить, так это русских!

Однако первыми я увидел именно их - полузнакомых русских поэтов. Настро­ение резко испортилось. Если термометр опустить в холодную воду, то ртуть по­ползет вниз - так и мое настроение. Их мне только не хватало! Завсегдатаи кафе, поэтических застолий, сейчас ко мне подойдут и скажут:

- Привет, земляк (у них все русские - земляки), видим, что ты при деньгах (как, интересно, они определяют?), угости нас (почему я должен угощать? нет, я не против, но почему они обращаются ко мне? у меня совсем другое настроение).

Так и есть.

- Вот, кто нас захмелит, - обрадовал высокий спортивный Борис своего при­ятеля, мордатого Павла, и потрогал свои темные очки. - Здравствуйте, Петр! - махнул он призывно рукой. - Идите к нам.

В руках он держал резиновый эспандер, который растягивал над столом.

Секунду я раздумывал, но сопротивляться бесполезно.

- Приветствую вас, - только и ответил я.

- Какой на нем костюм, замечаешь, Павел? - подмигнул Борис. Он явно об­радовался мне и повесил свой эспандер на спинку стула.

- Хороший костюм - скользнув взглядом, согласился Павел, все еще занятый своими мыслями. Он всегда пребывал в задумчивости. Мыслительный процесс как бы проступал на лице складками. И сейчас некая тяжелая мысль не давала покоя.

Костюм на мне был просто новым, это бросалось в глаза, и я смутился.

- Нет, Павел, ты не понимаешь, - протяжно говорил Борис. - Такой костюм может быть только у знаменитого артиста. А, Петр? Или я не прав?

Я глупо улыбнулся в ответ, не совсем понимая, что он имеет в виду. Я, как на­зло, забыл их фамилии. Борис - странный человек, даже когда нет солнца, ходит в черных очках.

- Он делает вид, что нас не узнает, - высказался второй.

- В таком случае, позвольте представиться! - вскочил Борис. - Знаменитый поэт Борис Поплавский. А это мой коллега, известный поэт и прозаик Павел Бред, в миру - Пашка Горгулов!

Горгулов кивнул, хмыкнул и добавил:

- Все правильно, кроме одного. Я - знаменитый, а ты - известный.

Поплавский засмеялся.

- Помню, - успокоил я поэтов, - но, может, Борис, вы снимите черные очки?

26

Что за шляпа на Бунюэле? Никогда бы такой не купил.

- Итак, вижу, сударь, что вы сейчас без работы. У меня к вам деловое пред­ложение.