Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком

Григорий нашарил одежду на спинке стула и поднялся. Одева­ясь, он прислушался. Анфисины громкие пришептывания застави­ли его остаться.

— А ты послушай-ка про мою... Уж как я его любила. И он любил. В невесты нарекал...— Анфиса произносила фразы, то пово­рачиваясь в сторону дверей, и тогда ее было хорошо слышно, то поворачиваясь в сторону окон и кровати, и тогда звуки глушились стенами и слов нельзя было разобрать.

Вот повернулась. Сюда, сюда... Слышна скороговорная Анфи­сина речь:

— Собака у нас цепная. Покусала девочку. Руку повредила. Отец той-то и заявился к нашему отцу. «Судиться уж не буду,-- обещает,— а дайте хоть пять рублей на отлив».— Из полуоткрытой двери доносятся вздохи. Под матрасом пружина скрежетнула.— Отлив-то? А это, матушка моя, ворожба. Ворожейка льет воду на том месте... брызгает на тех, кто оказался свидетелем, потом об­ливает покусанного.

Опять повернулась Анфиса. К окну. Маленькая, верткая. Не си­дится ей. Чего крутит шеей? Ничего не разберешь. «Бу-бу-бу... Ту-ту-ту... У-у-у»... Наконец-то! Ишь, как хорошо слышно.

— Мой-то... Сердцу моему любезный проживал в деревне Ду- расиха... Дурасиха да Дурасиха... Их в волости-то дурасами звали. Считай, что дураками.

«Бу-бу-бу... Ту-ту-ту... У-у-у...»

— И тут сватать меня... Эть какая вышла... Незнамо-негаданно сват припожаловал: «Не обессудьте, Христа ради, нельзя ли познако­миться, нельзя ли породниться?» Усадили свата в красный угол, под божницу.

Опять: «Бу-бу-бу... Ту-ту...»

— Батюшка-то как услышал от свата, что суженый мой из Ду- расихи да по фамилии он... побелел и всего его затрясло. «Его,— говорит,— родова с меня на отлив пятерик слупила да еще девку мою забрать... Да еще из Дурасихи. Передай,— говорит,— что у нас отродясь ни дурасов, ни дураков среди родственников не води­лось». Свадьба-то и рассохлась. Почитай, что из-за шгчег.о. А все и.ч- за собаки приключилось. Вот какое бывало в старопрежние годы. Не тот был порядок.

< Бу-бу-бу... Ту-ту... У-у-у...»

— А боле никто и не посватал. А что мне° Одной жить—знать, колдовкой быть! И пошла я в прислуги, не век же отцов хлеб есть. А жалею, доченька моя, вот уж как жалею, что послушалась отца. Хоть и хорошо мне у Дмитрия Степанычз, и человек он до меня справедливый, за сорок годков, что прожила с ним, ногой не топнул, голосом не крикнул, и детей его подняла и они, дети, до меня добрые, а однова подумала, что без своего спопутника всю жизнюшку про­жила. и слеза проступает. Ведь как же! Все для других, все для дру­гих у меня... Птица же и та гнездо свое вьет. Вот и не узнала я, что это за счастье такое—вынести своего... своего... ребэнсчка из родиль­ного дома... на собственных руках.

Тишина поползла вместе с электрической полоской из Анфиси­ной комнаты прямо через коридор на Григория, придавила его, ды­шать нечем, до горла добирается. «Вот тебе и злая Анфиса!» Всхли­пы. вздохи... Колышутся в тумане лунном золотые корешки книг— от полу до потолка. Книги, книги...

В уши входит что-то дрожащее, жалобное. Еле разобрал:

«Бабушка, это вы нашу собачку погладили?»—«Да, Сашенька, я погладила».—«Спасибо вам, бабушка».—«Пожалуйста»,—отвечаю. А сама думаю: «И у меня мог бы быть такой Саша. Да вот бог не дал...»

— Если любишь его и человек он хороший, не отступайся, не давай себя гордости. Это от гордости все, а еще чаще от обиды да от глупости.

«Бу-бу-бу... Ту-ту... У-у-у...»—Отвернулась Анфиса от Григория, мидо думать, что смотрит на Чимиту. Ничего не слышно. Только гул перекатывается.

И вдруг Чимита:

— Может, я его выдумала? Вот он такой, и такой, и такой. Все «то придумано. А он—никакой... Ни-какой! Ненастоящий. Хотя нет... Как же придумать? Разве можно придумать? Ну и пусть... пусть' Если я придумала, тогда все придумывают. Анфиса Петровна, знае­те... как часто люди удивляются чужой любви. Сколько раз я слыша­ла: «И чего она в нем нашла? Не могла выбрать лучше? Ну, я бы за такого не пошла». Сколько раз... «Я бы... я бы...» А та, которая по­шла за такого... Она—что? У нее ума нет, что ли? Она просто... она видит в том человеке то, чего не видят окружающие, как все мы не видим того, что видят птицы. Для птиц, Анфиса Петровна, небо

— это... Я читала где-то, что небо для них — это тучи разноцветных насекомых. А мы же ничего этого не видим. Не ви-и-дим!

Анфисино бормотание заполнило комнату. И ни слова не слыш­но Григорию... «Да повернись ты... Ну же! Повернись!»—Григорий весь напрягся, унимая дрожь в теле. Облегченно вздохнул—голоса, пошли на него...

— А ты, доченька, разбей ему тот камень, что в его груди. Раз­бей... Освободи ему сердце и вся любовь его падет тебе на сердце.

— Как же я разобью?

Отчаяние рвется из Анфисиной комнаты через коридор, прямо на него, на него...

И снова: «Бу-бу-бу... Ту-ту...»

Анфиса встала, выключила свет и прикрыла дверь. Какое-то еще время звуки глухо толкались о дверь, но вот затихли, прита­ились.

Григорий не уснул до утра, ворочался, подходил к окну, терся лбом и щеками о холодное стекло, глядел на залитые мертвым све­том крыши домов и думал: «Кого же она любит? Странно. Выдумала его сама. Придумала... Кого? Странно. Тучи разноцветных насеко­мых... Как же мне? И я ничего не вижу? А если это все про меня?»

Он стоял у подоконника и шептал: «Мне же ехать, ехать пора. А что я ей скажу? Нет! Нет! Надо сказать. Все, как есть, сказать...»

Перед отъездом он решил поговорить с Чимитой. Она согласи­лась проводить его на вокзал, и вот теперь они шли, не торопясь, берегом Амура. С низко опустившихся туч нет-нет да и срывался, видать, последний нынче снег. Он был такой же мокрый, как и в тот осенний вечер, так же медленно кружился и падал на асфальт.

— Помнишь?—Он вздохнул и посмотрел на нее.

— Что?

— Снег помнишь?

— Я все помню, Григорий Алексеич.

— Ты была тогда совсем другой.

— Ты тоже был другим.

И — Скажи откровенно,— начал он после паузы,— что с тобой произошло? Твое отношение ко мне резко изменилось... к худшему. В чем дело?

Она посмотрела на него, словно хотела еще о чем-то узнать от него. . ,

— Я о тебе так много думал последнее время.Ему показалось, что у нее потерянно дрогнули губы. Растаявшая снежинка в ямочке на подбородке, мокрый пушок на верхней губе, ожидание в мальчишеском пренебрежительном прищуре—все это трогало и волновало Григория. «Уж лучше бы она говорила мне кол­кости, как когда-то при знакомстве».

— Так сложно, Григорий, так все сложно,— проговорила она тихо.

— Что сложно, Чимита?

Он подумал о ее ночном разговоре с Анфисой Петровной. «Ска­зать ей? Нет, пока нельзя. Надо подождать».

— Смерть Софьи... Это ужасно, так ужасно!—Она закрыла гла­за и шла, держась за его локоть.—Во мне будто бы все переверну­лось. Ну, что я? К чему все это? Когда я узнала .. мне казалось, что и ты, ия — гадкие люди, что мы виноваты... Оба виноваты!