Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

Но вот — скандал, разоблачение, интрига. И все меняется. Красноту кресел сразу забивают чернеющие депутатские сюртуки. Никакого просвета. Оживленные лица. Бурные прения и речи. Увлекаешься, точно в театре, завороженно сле­дишь за искусными маневрами фехтовальщиков слова и го­лосования. Во, шельма! Всех обошел!

Выйдешь потом на набережную, очнешься, подумаешь: да ведь этот Дворец, такой важный снаружи, — всего лишь жал­кий базар житейской суеты.

А разоблаченные «спасители отечества» — и вправду все они злодеи? Нет, конечно. Просто. Просто это обычный пар­ламентаризм как он есть. И только. И все это трещит, шу­мит, самодовольно действует совсем не для проявления на­родной воли, а как средство внушения народу некоторого подобия его воли. Хорошо, а народ — что для них? Органи­ческое историко-социальное явление? Сложное, живое. Как бы не так! Все упрощается демократами. И народ — всего лишь сумма наличных обывателей, проживающих в стране.

И еще — много слов о свободе, равенстве, гражданских правах. Это выводило Тихомирова из себя. Ну, что они гово­рят? Да, свобода гражданина простирается до тех пределов, за которыми она задевает чужое право. Тогда вывод: я тем более свободен, чем меньше прав у других людей. Так? Так. Пойдем далее. А поскольку при общем равенстве я имею те же права, что и другие, то и выходит: я тем свободнее, чем меньше у меня прав, или — чем больше у меня прав, тем ме­нее я свободен. А?

Бред, нелепость. И мы в России хотим того же? Демокра­тия, парламентаризм. И за такую чепуху пролито столько крови! Да еще прольется.

А тут и статья незнакомого пока Константина Леонтьева, бывшего дипломата, цензора, умницы, присланная все той же Новиковой, — «Средний европеец как идеал и орудие всемир­ного разрушения». Название — убийственное. Даже Герцен ужаснулся перспективой — сведения всех людей к типу евро­пейского буржуа и так называемого честного труженика.

Не тогда ли мелькнула мысль: а если. если монархия выше республики? Ведь почему-то почти за десять столетий Рос­сия выработала свой способ правления. И знаменитое, вы­зывающее прежде улыбку: Православие, Самодержавие, Народность. Да, православие. Стало быть, вера. Но он мо­лился, когда умирал сын. Саша, милый Саша. Он тянется в храм. «Живет под Богом». Тут есть какая-то связь. Огромная империя и выздоравливающий мальчик со свечой у Распя­тия. Есть. Какая?

Мысль встревожила и тут же пропала.

И вдруг Павловского вызвали в русское консульство, на улицу Гренель.

— Пожалуй, вы можете вернуться в Россию, — сказал ге­неральный консул Карцев. — Вас готовы простить, но. Имеется одно препятствие.

— Какое же? — потемнел лицом Павловский.

— Ваша дружба с Тихомировым. Этот господин.

— Да, было! — заторопился Павловский. — Но теперь — вздор. Он вовсе не революционер.

— Неужели? — подпрыгнул Карцев. — Это меняет дело.

Спустя несколько дней на вечереющем бульваре Тихоми­ров буквально налетел на высокого плотного господина в элегантном летнем пальто. Извинился, сделал попытку обой­ти, да не тут-то было: незнакомец преградил дорогу.

— Мое почтение, Лев Александрович! — господин привет­ливо приподнял шляпу, и Тихомиров, холодея, узнал: сам Петр Рачковский!

Сердце заметалось, глаза пустились в тревожную беготню: «Ага, вот скамейка. Оттолкну его — и перескачу. После — через магазинчик дамской одежды, к трамвайным путям. Слышно, как звенит. Раз, и на подножку и. Эх, нет на Па­риж схемы покойного Михайлова! Жаль. Ушел бы.»

Поздно. Похоже, влип, и серьезно. Привычно рассеивая угол зрения, увидел по бокам в серой мути: еще трое, с ладной выправкой, прыгучей филерской поступью приближаются к нему.

— Побеседовать бы нам, а? Не откажите в любезности! — широко и влажно улыбнулся заведующий заграничной аген­турой. — И надо же случай: мы в двух шагах от русского консульства. Идемте же, Лев Александрович! И ради Бога, не щелкайте «бульдогом» в кармане. Лучше отдайте.

Тихомиров медленно протянул револьвер. Рачковский улыбнулся, и напрасно: Лев резко ткнул его в подпупок, Петр Иванович, охнув, перелетел через мусорную урну и растя­нулся на бульваре. Зачем Тихомиров это сделал, понять было трудно. Отомстил за слежку, за разгром типографии, за шпи­ономанию последних месяцев? Наверное.

Побледневший Рачковский встал. Трое агентов рьяно за­ламывали Льву руки, готовые задать трепку.

— Отпустите, пусть сам идет, — едва сдерживаясь, прика­зал филерам Петр Иванович, брезгливыми движениями стря­хивая грязь с пальто. — Ну вы и Тигрыч.

Шагнул на ватных ногах. Сзади — полукругом, они, ищейки. Вспомнился первый арест — в хибаре за Невской заставой, у Синегуба. Нет только «черной кареты». Да, еще стихи были: «Ты помнишь дом за Невскою заставой?..»

«Ага, полицейский посматривает. Крикнуть? Караул, гра­бители!»

Будто услышавший его Рачковский сам подошел к стра­жу порядка, сунул какую-то бумагу, что-то сказал.

«Не выйдет. Александра III теперь обожают во Франции. Защитил республику от Германии. Даже песенку о нем рас­певают — на мотив «Марсельезы.»

Со стороны выглядело: ведут арестованного. Торопят, фи­леры сопят сердито. Прохожие смотрят с любопытством.

«Все кончено. Тайком привезут в Россию. Как? В мешке? В коробке? В чемодане с дырками? И вздернут, пожалуй. Или — на вечную каторгу... Но что же станется с Сашей? Господи! А Катя? Разрешат ли хотя бы написать, что с ним?»

И вот уже русское консульство. Звонок. Им открывают. Массивная дверь чуть скрипит — тоскливо, безнадежно.

«Но я больше не Тигрыч! Нет. Как объяснить? Подумают, что струсил.»

— Да не волнуйтесь вы так, Лев Александрович! — по- хозяйски расположился в небольшом уютном кабинете Рач­ковский. — Садитесь. Сейчас мы с вами по маленькой про­пустим. А? Коньяку французского. Для контенансу. Для не­принужденности, стало быть. Любил так выразиться гене­рал Мезенцев, а вы его кинжалом в бок.

— Я не убивал. Я против террора.

Ах, уж эти подлые уста! Слетает с них невесть что: лишь бы выпустили, лишь бы спастись. Довольно. Как попавшийся гимназист, право.

— Знаю. Да кто старое помянет. Даже и пальто я готов про­стить, — заведующий агентурой с сожалением оглядел пятна на светлой ткани. — А ведь только третьего дня у портного забрал. Как коньячок-то? — взыграл сияющими глазами.

— Хорош. Еще бы рюмку... — чувствуя, как от выпитого унимается дрожь, попросил Тихомиров.

— Непременно! — звякнул горлышком о хрусталь ожи­вившийся Петр Иванович. — Не тминную же нам, не этот. доппель-кюммель при таких-то беседах пить. Знаю, сколь­ко ни примете, а все не пьянеете. Не берет вас спиритус вини. Тигрыч, одно слово. И про двумыслие ваше знаю, и про кни­жицу.