Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

«Это Новикова, конечно, она. Добрый ангел! Только Ка­тюша порой смотрит ревниво.»

— А в русских газетах бранят.

— Ничего, перемелется. Пишите Царю.

Он писал это прошение почти неделю. И всю неделю не выходил из квартиры. Саша капризничал, словно чувство­вал, что творится с отцом. Лез в его комнату, просил почи­нить деревянную лошадку. Катя насильно забирала мальчи­ка, а Тихомиров, срываясь, кричал вслед, чтобы больше не смели показывать отвратительную игрушку, которая мастью напоминает страшного жеребца Варвара, послужившего кро­вавым революционным делам.

«Государь всемилостивейший!» — надрывалось сердце в мольбе.

Он писал, и перед ним проходила вся его жизнь, охвачен­ная революционной горячкой, жизнь человека, «утративше­го сознание исторических прав и обязанностей». Себя не щадил, не таил ничего.

«Таким путем я пришел к пониманию власти и благород­ства наших исторических судеб, совместивших духовную свободу с незыблемым авторитетом власти, поднятой превы­ше всяких алчных стремлений честолюбцев. Я понял, какое драгоценное сокровище для народа, какое незаменимое ору­дие его благосостояния и совершенствования составляет Вер­ховная Власть, с веками укрепленным авторитетом. И горь­кое раскаяние овладело мною.»

Писал, понимая, что нет прощения, и все же взывал к ми­лости, умоляя отпустить «бесчисленные вины», позволить вернуться в Россию. А еще просил узаконить его брак и при­знать детей, безвинных жертв его ошибок и преступлений. Одного желал бы: изгладить из сердца тяжкий кошмар бе­зумного прошлого.

Опять потянулись томительные дни. Прошло два месяца, но ответа от Государя не было. И это промедление, похоже, сулило отказ. Что ж, если Царь не считает возможным его простить, то получается, что он, Тихомиров, подлежит нака­занию. Признавая себя подданным (а в прошении — так!), он не вправе не подчиниться Высочайшей воле. Остается одно: пусть везут в Россию, пусть арестовывают. А семья? Сашурка, полюбивший русскую церковь, русские калачи? Хорошо, нужно просить, чтобы и им позволили вернуться; поедут к матери в Новороссийск, а он. А его — под замок в одиночку Алексеевского равелина, на вечную карийскую каторгу? Или, как нынче принято, в Шлиссельбург? А ско­рее и того проще: приговорят, да и вздернут под барабанную дробь с серым мешком на голове.

Решил: еще неделя, и сам пойдет в консульство — сда­ваться.

.Александр III снова перечитал последние строки тихо- мировского прошения. Подошел к окну, всматриваясь в зе­леновато-бурую толчею волн на осенней, продутой зябкими ветрами Неве. «Воистину, безумная жизнь.», — проговорил как бы про себя.

— Как Вы сказали, Ваше Императорское Величество? — приосанился явившийся во Дворец с докладом министр внут­ренних дел граф Толстой.

Государь не ответил. Тяжелым шагом вернулся к столу, положил мощную ладонь на прозрачную крышку резной шкатулки — той самой, в которой семь лет хранил память о страшном дне, когда бомба народовольцев убила его отца, Александра II: опаленные взрывом куски кареты, осколки мутного стекла, клочки серо-голубого шинельного сукна с застарелыми пятнами крови. Хранил в Гатчине, теперь в Зимнем.

Царь раскрыл шкатулку, провел дрогнувшими пальцами по лоскуткам и щепкам, впитавшим динамитный дух, горь­ко вздохнул и снова повернул к окну потемневшее лицо. Тол­стой чувствовал, знал, какая борьба идет в августейшем сер­дце. И потому молчал, боясь суетным словом нарушить по­чти священную тишину.

— «Прощайте, и прощены будете.» Так? — тяжело, мед­ленно произнес Государь. — Что думаешь, Толстой?

— Иные горячие головы предлагают повесить злодея, — осторожно начал граф. — Их, считаю, следует остудить. По­каянное прошение Тихомирова, его книжка — тоже бомба, да только идейная. Подложить ее под революцию — разнесет в пух и прах!

— Правильно. Поступок предводителя «Народной Воли» — утешительный факт. Подготовь ему ответ и представь мне. Отталкивать Тихомирова не следует, он может нам приго­диться.

10 ноября Государь утвердил доклад министра внутренних дел: «.полное помилование Л.Тихомирова, с тем чтобы по возвращении в Отечество он был водворен в определенную местность под надзор полиции сроком на 5 лет».

Определенная местность — это Новороссийск.

.— Сашурка, милый, отчего не спишь? — встревожился Тихомиров, глянув на часы: еще и 6 утра не было, а сын под­нялся и в ночной рубашке уже пробрался к нему в кабинет.

— Головка болела. Только не сильно.

Как ножом по сердцу.

Бросил писать дневник, прижал Сашу к себе, покрывая поцелуями мягкие русые вихры, жадно втягивая дрогнувши­ми ноздрями родной, неповторимый детский запах.

— А теперь — полегче? — спросил с деланной бодростью.

— Да, папуся, — утешил привыкший к страданиям маль­чик. — Нас простили? Мы скоро поедем домой?

— Скоро. Нынче только схожу к одному важному госпо­дину. Он — консул, даже генеральный.

— На поезде поедем, с окошками? А впереди — паровоз, да? С такой трубой, с длинной.

— Да, Сашурка, во-о-от с такой трубой! — показал рука­ми размеры трубы; шагнул к печке (Павловский добыл це­лых две!), кинул угля в раскаленный малиновый зев.

— Ур-а! Те. Те-перь на-чи-на-ю-ю-ю но. но-ву-ю жи. жи­знь, — по складам, нараспев читал сын в дневнике только что написанные строки. — Ой, папа, ты говорил, что нехорошо чи­тать чужое, да? — спохватился, смущенно пряча лицо в ладони.

— Ничего, сегодня можно. Слушай: «Нужно лишь старать­ся, чтобы эта новая жизнь загладила все глупости и грехи про­шлого. Устал, нет мочи. Завтра куча писем во все концы.»

Саша строго и серьезно смотрел ему в глаза.

В девять утра Тихомиров был уже у консула. Карцев по­здравил его с приветливой улыбкой. И тут словно кто-то дер­нул бывшего революционера за язык — рассиропился, ото­грелся за чаем, осмелел:

— Хочу написать Дурново. Мои обстоятельства требуют, чтобы я выехал в Россию не раньше весны.

От дерзости этой Карцев даже из-за стола вскочил.

— Да как же можно, Лев Александрович? Вас же всемило­стивейше. И ждут. А вы. Что за капризы? Отправитесь тот­час же после Рождества. Один. Семья выедет позднее, когда будут выправлены бумаги.

Тихомиров уезжал сырым январским утром. На вокзале его провожали только свои — Катя и Саша; никаких друзей больше в Париже не было. К Тигрычу, к великану сумрака — столько бы набежало! Но Тигрыч давно исчез, растворился в зимней дымке Ла-Ренси, переулков Монруж или Пор-Ро- яль, — это уж как кому нравится.

А Петербург... У него чуть было не разорвалась грудь, ког­да он вдохнул знакомый, студено-волглый невский воздух. В столице туманно и звонко куржавились серебром крещен­ские морозы. Конки скрипели ледяным железом, кареты про­носились с заиндевевшими окошками, раскрасневшиеся лихачи в толстых синих кафтанах срывали сосульки с усов, над спешащими толпами висел пар, и такой же теплый пар валил из-под дверей кухмистерских и трактиров.