Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

— Что случилось?

— Беда! Беда. Ночью жандармы забрали в Басманную часть Клячко и Цакни! — захлебываясь дымом, выдавила перепуганная гостья.

У Левушки гулко застучало сердце — ведь рядом с ним впервые кого-то по-настоящему заарестовали; и даже не просто кого-то, и не в увлекательном книжном романе, а вполне конкретных людей, старших опытных товарищей, которые встретились ему в студенческой кухмистерской, которые совсем недавно вывели его из одинокой замкнуто­сти в Долгоруковском. Теперь он распространял книги, бо­лее того, сам написал детскую «Америку», где нарочито про­стеньким словом повествовал о доблестях жителей Северо­Американских штатов в борьбе за свободу. Простота изло­жения особенно понравилась Самуилу Клячко; он-то и под­виг Левушку к написанию другой брошюры «Емелька Пу­гачев, или бунт 1773 года». Тихомиров только начал работу над ней.

Барышня Армфельд продолжала мотаться по комнате; ме­бель дрожала от ее тяжелых шагов.

Нельзя сказать, что Тихомиров испугался. До него как-то не сразу дошло. Что ж, арестовали, значит, арестовали. Вся­кое случается. Должно быть, скоро отпустят. К тому же Ле­вушке иной раз казалось, что вяловатые и чуть барственные Клячко и Цакни занимаются радикальскими делами словно бы по обязанности, через силу, как будто сами не слишком верят в результат. Да, он знал от старших о существовании в Петербурге революционного кружка чайковцев, знал также, что ядро кружка — Чайковский, Натансон, Сердюков и Лер­монтов — в Москве опирается именно на Клячко и Цакни, однако сам ни в какую организацию не входил, ни одного руководителя в глаза не видел. Кроме того, чайковцы были все же больше книжники, но книги читали и распространя­ли особенные, — по тому списку, что составил великий Петр Лаврович Лавров, тогдашний пророк молодежи.

Чайковцы рассуждали: дескать, молодежь потрясена де­лом Нечаева, погромом его организации. Молодежь пребы­вает в полной апатии — разобщена, полна недоверия. Нуж­но поднять ее дух, выработать молодежь. Потом повести ее на борьбу с деспотизмом.

Слышал Левушка и о «кружке двадцати двух» — о долгу- шинцах, которые, говорили на сходках, нарочно перебрались в Москву, чтобы посмеяться над книжниками чайковцами и вскоре поднять народ на восстание, доказав этим «букинис­там», что начинать дело надобно прямо с бунта. Но это все — разговоры, обрывки, слухи.

— Мы засиделись. Пошли провожать Николая Петро­вича. А в его комнатах — жандармы. — лепетала Армфельд.

— Успокойтесь. Я чаю вчера купил в лавке. — сказал Тихомиров, едва успевая отскакивать от бегающей вели­канши. Полами распахнутого пальто она все же сшибла со стола пару пустых стаканов, осколки полетели во все углы.

— Ой, простите! Но вы главного не знаете: в кармане у Цакни нашли рукопись вашей «Америки». — с высоты сво­его роста Наталья рухнула на диван, издавший какой-то предсмертный скрип. В глазах барышни мелькнуло восхи­щение — вот он, автор тех самых страниц.

Он поддался. Он дрогнул. Сладковато-отвратительный страх тотчас же ткнулся под сердце, подрубая колени постыд­ной дрожью, отгоняя здравый смысл. Армфельд все так же не отводила взгляд. И Левушка зацепился за этот взгляд, вырвался из мгновенного ужаса.

Хорошо, пусть Цакни взяли с его рукописью. Но в «Аме­рике» не было ничего запретного. Более того, Тихомиров по совету Клячко готовил брошюру для цензуры: чтобы всякий мог прочесть, без оглядки.

Левушка посмотрел на Армфельд, на ее массивные коле­ни под черной юбкой, на гигантские ботинки, в которых зап­росто бы утонула его тоже нельзя сказать, чтобы миниатюр­ная нога; почему-то представил себя в ее объятиях, и вдруг расхохотался — безудержно, до слез, чуть подражая и в смехе балаклавскому полугреку Николаю Цакни.

— Да что же вы? — непонимающе воскликнула Наташа. — Мы должны предупредить Рагозина. Нужно успеть. С обыс­ком могут придти и к нему. Пойдемте же.

Тихомиров представил, как они вместе с Армфельд спе­шат по московским улицам; при этом барышня на голову возвышается над толпой, люди оглядываются на них, пере­шептываются, посмеиваются: не каждый день такое уви­дишь — тулья кавалера вровень с плечом очаровательной спутницы. Какая уж тут конспирация? Так, кажется, все это называется.

Словом, к Рагозину он пошел один.

Лев Федорович Рагозин был из «столпов», «хранителей свя­щенного огня» революции; год назад его уже привлекали к суду по делу о московских кружках, близкие звали его Лео — как романтического героя романа Фридриха Шпильгагена «Один в поле не воин» Лео Гутмана («гутман» — по-немецки: хороший человек), аристократа с демократическими убеж­дениями — и в этом источник его душевной драмы.

Где-то Рагозин прочел, что такие люди почти по-фаустов­ски томятся жаждой тонкого наслаждения и обладают гро­мадными духовными силами, которым, увы, не находят при­менения в жизни. Это ему понравилось. К тому же он недав­но обвенчался с Полиной, прелестнейшим созданием — с бездонными глазами и ломким трепетным станом, и уже ус­пел свить семейное гнездышко в тихом арбатском переулке.

— Лео, милый мой. Кажется, к нам пришли. — томно по­тянулась жена и нежной ручкой, пропахшей духами, провела по волевому подбородку супруга.—Дуняша, слышу, открыла.

«Лео. Да, разумеется, мужественный, самоотверженный Лео, — на ходу, поймав свое отражение в трюмо, подумал Рагозин. Расправил плечи, нахмурился. Взял со столика за­читанного Шпильгагена; так с книгой и вышел. — Именно Лео! Великое время революции в Германии! Сомневаться в этом могут только эгоисты или безумцы.» — ему нравилось так размышлять. Он знал, что Полина не сводит с него вос­хищенных глаз.

Тихомиров почтительно склонил голову — это получилось невольно: Рагозин — имя, фигура. На мраморном челе «Лео» залегли складки мучительных раздумий.

— Нет, вы только послушайте. Э-э-э. — защелкал не­рвными пальцами Лев Федорович: он силился вспомнить имя юного визитера.

— Тихомиров. — выдавил Левушка, скосив глаза на при­открытую дверь спальни; в розоватом сладком полумраке он успел заметить угол кровати и мелькнувшую женскую руч­ку, обрамленную воздушными кружевами.

— Я помню, юноша! — Рагозин нашел страницу. — По­слушайте. «Наш идеал свободы и братства вечен. Мы зна­ем, что ночь реакции доставит свободе свежие силы, с кото­рыми она, пробудясь от сна, приступит к продолжению сво­его дела.» Да, тысячу раз прав Шпильгаген: нужно подняться над узкими горизонтами.

— Меня послали предупредить. Могут придти с обыском.

Но Рагозин не слышал. Он увлекся. Глаза его горели:

— .над горизонтами своих личных интересов и желаний. И осуществить в несколько месяцев идеи, для которых тре­буются столетия!