Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

— Поймите, Тихомиров, — взялся наставлять Аносов, по- строжав сен-жюстовским лицом. — Революционер — чело­век обреченный. Он живет в этом мире, чтобы его уничто­жить. К чему ему науки этого мира? Ему ведома лишь одна наука — разрушение. Для революционера все морально, что служит революции.

Левушка понимал, что Аносов говорит с чужого голоса, с нечаевского, но терпеливо слушал: Аносова он уважал, тот был в настоящей ссылке; не сбежал за границу, как Нечаев, не бросил товарищей. И все же не удержался:

— С разрушением ясно. А что же построить?

— Нынче для нас главное — разрушить! — рубанул рукой Аносов. — Разрушить и уйти в сторону. Народ сам решит, что он возведет на обломках деспотизма. Но народ надобно готовить, образовывать. Для этого мы пойдем к рабочим.

Сперва отправились на Маросейку к рабочему Семену, распропагандированному еще нечаевцами. Но Семен, бело­брысый, прилизанный человек без возраста, все больше вспо­минал, как бражничали со студентами, как сбивали со следа шпионов, а одного даже поколотили на задворках Хитрова рынка. Правда, с его помощью вышли на артель, где верхо­водил мастер Василий, тут же развязно плюхнувшийся на грязную скамейку рядом со смущенным Левушкой:

— Грамоте хотите обучить? Ну-ну .— прищурился подозри­тельно. Обвел умным взглядом темные углы и нары. — Только уж без меня, господа студенты. Я республиканцем не буду! Нас тут ваши учили. Теперь у меня лавка торговая в деревне своя. Доход! — важно поднял мастер указательный палец.

По пути домой Аносов негодовал:

— Вот дела-то, Тихомиров! Убили на этого Василия уйму времени — образовывали, пропагандировали. А он выучил­ся и в родной деревне лавочником заделался. Кулаком.

Другой рабочий, Моисей, сам явился в Брюсов переулок; угрюмо просидел полночи, выпил дюжину стаканов чаю и, поскольку когда-то был в услужении у либеральствующего профессора, то время от времени повторял, убежденно и без­думно, точно священную формулу: «Спит народ, будить на­добно». Хлебнет из блюдца, и опять. При этом рябоватое лицо освещалось вспышкой мгновенного удовольствия. Но боль­ше Моисей не приходил. Спустя месяц Левушка случайно увидел его в трактире на Солянке среди одетых в серые блузы собутыльников.

Он понял тогда: нужно ехать в Питер, в Центр кружка, где старшие и более опытные товарищи научат начинающего радикала успешнее вести пропаганду. К тому же в столицу его давно звал Чарушин.

Но прежде Левушка решил заглянуть к Наташе Армфельд. Точнее, в богатый особняк генеральской дочери его позвал с собой Николай Морозов, с которым они объяснились и зна­ли теперь, что состоят в одном тайном обществе. По дороге зашли в ресторан «Тверской», где в отдельном номере уже сидели Клеменц и Кравчинский.

Говорили о полумиллионе рублей, пожертвованных круж­ку богатым студентом Лизогубом, о программных разногла­сиях с Лавровым, решившим издавать журнал «Вперед» са­мостоятельно: эх, а сколько же было совместных планов, когда неистовый Герман Лопатин под именем штабс-капи­тана Скирмунта устроил Петру Лавровичу побег из заметен­ного метелями Кадникова. Говорили о кружках Долгушина, Ковалика и отдельно — о южном кружке Войнаральского. Тихомиров и Морозов почтительно внимали старшим.

— Сейчас от Войнаральского придут, — опустил усы в ма­деру Клеменц. — Хороша мадерца. Разымчива.

— Дельце затевают. Обдумать вместе надо, — нахмурился Кравчинский.

В этот момент бархатная штора колыхнулась, и в кабинет мягко вошел рослый смуглый человек в таких же, как у Ча­рушина синих очках-консервах. Он не назвался, не снял оч­ков и сразу заговорил — о восстании. И не просто о восста­нии, которым когда-нибудь в отдаленном будущем полых­нет матушка-Русь, а о восстании в определенном уезде, в конкретных деревнях, и что крайне важно — через неделю- другую.

Вот оно! У Левушки сердце застучало в горле. Морозов ткнул его в бок. Показалось: в синих стеклах посланника уже пляшет пламя крестьянского бунта.

— Нам бы фосфору, — просительно сказал посланник. — Войнаральский говорил, вы можете получить его, сколько надо, в знакомой аптеке.

— На что вам фосфор? — перешел на лафит Клеменц.

— Как же: лес-то крестьянский, а суд присудил его поме­щику. Мужики хотят лес поджечь. А становой грозится: если полыхнет, он силой пошлет всех тушить. Мужики сердиты, обещают станового исправника в колья принять, ежели по­шлет.— нервно осушил стакан пива человек от Войнараль­ского.

— Но фосфор-то. — закурил Кравчинский.

— Мы задумали сами лес поджечь. Фосфором деревья сма­зать, чтобы лучше. А когда исправник погонит народ на пожар, тогда. — потерял дыхание посланник. — Тогда под­нять восстание, и уже не против одного помещика, а против властей. Ситуация подходящая. А там пойдет — от уезда к уезду.

— Поджогами мы не занимаемся! — отрезал Клеменц.

— Следует бороться с вредными идеями, а не с природой, — поддержал его Кравчинский.

Посланник подавленно замолчал. В кабинете повисла тя­желая тишина. И вдруг...

— Я не понимаю. — как будто со стороны услыхал свой голос Морозов. — Вы же говорили. Мы все желаем народ­ного восстания. Отчего не пожертвовать одним несправед­ливо отнятым лесом ради. Ведь мы и сами жертвуем тем, что имеем.

— Любой из нас, — ледяным тоном отчеканил Клеменц, — имеет право жертвовать всем своим, но не имеет права жерт­вовать ничем чужим! Ясно?

— Ясно. Но. Как же тогда принудительная передача част­ной собственности народу? Разве это не жертва — чужим? — зарделся Коленька.

— Ну, ты и софист, Морозов! — рассмеялся Кравчинс­кий. — Да, передачу собственности мы признаем. Но не унич­тожение. И передачу из частного владения, допустим, твоего папеньки в общее владение. При этом и прежний собствен­ник получает свою равную долю. Утешь родителя, отрок. И вообще, идите-ка к Армфельдам. Там дело для вас.

Ишь, поджигатели! — Клеменц встряхнул бутылку: оста­лось ли чего? Повернулся к посланнику. — Совсем в лесах одичали. Да неужели вы не понимаете: из бунта этого ничего не выйдет, кроме порки крестьян? Хотите пожарами то там, то здесь разжечь страсти, поднять общее восстание. Но если в основе его ненависть, то чего ждать — только кровь да враж­да. Какая уж тут сознательность! У нас другая цель: идейно подготовить народ к социальному перевороту, чтобы он ра­зумно и справедливо устроил свою жизнь.

Тут уж пришла очередь недоумевать Тихомирову. О какой еще подготовке народа идет речь? Когда на всех собраниях — и у Липы Алексеевой на бульварах, и у него в Брюсовом пе­реулке, и у Кравчинского в пыльных номерах — шумно ут­верждалось, что именно крестьянство с его общиной и про­стотой жизни — вот идеал, вот совершенство. И не народ надо готовить и учить, а у него учиться, слиться с ним, бедным и страдающим.