Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

Князь изящно взмахнул звонким колокольчиком. Вошел лакей с вазой, наполненной свежей клубникой. Кажется, роса блестела на ягодах. «Ну, просто слеза. Слеза ткача», — не к месту подумалось Левушке.

— Угостись, Тихомиров, — пригласил князь. — Скажу тебе: все народы хороши. Вернее, низшие классы. А портят их только высшие. Не так ли?

Помня о наказе кушелевских коммунаров — попытаться склонить Кропоткина к денежному взносу в фонд кружка, Лев смиренно пробормотал что-то неопределенное. Кажется, повторил свою мысль: мол, лично для него человечество де­лится на классы людей умных, одаренных и глупых и без­дарных. Вот поэт Кольцов из крестьян, а лучше, чем Пуш­кин.

— Скажу более, Тихомиров, — вдруг перешел на жаркий шепот хозяин квартиры. — Все открытия делаются рабочи­ми. Все идеи, обновляющие мир, рождаются в головах рабо­чих. Ваши ученые, философы только подслушивают их и ловко формулируют, как свои открытия!

Левушка раскрыл рот от удивления.

— Но и вы сами, князь, из высших, из пажей.— сказал осторожно.

— И что из того? Я уйду. К народу, к ткачам. Я все отдам! — резко отодвинул кофейник Кропоткин.

— Пока все не надо. Но. Кружку требуется сумма. На дело. На издание книг, — подловил князя Левушка; перед мысленным взором предстали строгие лица Натансона и Чайковского.

— Хм. Знаете, а не дам!

— Отчего же?

— Потому что берегу деньги на более важную минуту, — зашагал по персидскому ковру Кропоткин. — Все, что мы теперь делаем — пропаганда социализма, издание книг — на это деньги найдутся. Дадут богатые, буржуа. А вот когда при­дет время вооружить рабочих, чтобы уничтожить буржуа, тог­да никто и гроша ломаного не даст. Вот для чего я держу свои двадцать тысяч!

«Да, не слишком густо для княжеского состояния!» — мот­нул головой Тихомиров.

Князь изящным движением закурил сигару; окутанный облаком сладковатого дыма, уставился в окно.

— А книги. — сказал задумчиво. — Я прочел твои «Сказ­ку о четырех братьях» и «Пугачевщину».

— И что же? — нетерпеливо закрутил глазами Лев.

— Не сейчас, — озабоченно глянул на часы Кропоткин. — Завтра мы с Синегубом будем в Кушелевке. Там все и обсу­дим. Поезжай на штаб-квартиру, в Казарменный. Возьмешь «Песенник», он только что вышел из печатни.

Он долго блуждал по пыльным переулкам. Наконец в ко­торый раз остановился у почерневшего деревянного домика; из окна его окликнули — нежно и певуче: очаровательная Варенька Батюшкова пряталась за геранью, и герань эта была не просто цветком, а знаком безопасности.

Кроме барышни, в неуютной, грязной квартире находи­лись мелкорослый рабочий с перевязанной щекой и приехав­ший из Москвы Дмитрий Клеменц. Возбужденный Клеменц тут же взял Левушку в оборот. Из распечатанной пачки он вытянул брошюру «Песенника», нашел нужный стих и, лов­ко ухватив гитару с бантом, стал напевать тенорком на голос «Когда я был аркадским принцем»:

Когда я был царем российским,

Актрис французских я любил;

Продав в Америке владенья,

Я им подарков накупил.

Маленький рабочий громко рассмеялся, куражливо ог­лядывая Тихомирова и Батюшкову. Лев невольно помор­щился.

— Ну, как? — повернулся к нему Клеменц. — Я сочинил. Тут моего много. — И снова ударил по струнам. Затянул на мотив бурлацкой «Дубинушки»:

Ой, ребята, плохо дело!

Наша барка на мель села.

Царь наш белый кормщик пьяный,

Он завел нас на мель прямо!

Наверное, Тихомиров чего-то не понимал, но куплеты по­казались ему бездарными и грубыми. Конечно, он не был монархистом, давно считал, как и его друзья, что Россию спасет революция, которая и принесет долгожданную рес­публику; он знал: царизм — это яснее ясного — прошлогод­ний снег. И все же.

Он взял брошюрку. Клеменц не умолкал. Лев пролистнул несколько страниц. Одно было понятно: эти полтора десятка стихотворений (если так их можно назвать!), в общем-то, глу­пых, заигрывающих с народом, наделают много вреда. Кре­стьяне насторожатся: над Государем насмехаются, стало быть, и в Бога не веруют? Государь-то наш пригожий, извес­тное дело — Помазанник, да только окружили его мироеды- зложелатели, все эти чиновники, семя крапивное, министры с дворянами да со становыми приставами — вот и дерут три шкуры с оратая-хлебопашца. А Государь ничего не ведает. Это раз. А два: к чему понапрасну власть злить? Если «Пе­сенник» уже распространяется, то непременно последуют репрессалии. И возможно, очень скоро.

Тихомиров не ошибся.

Помнится, нудил вкрадчивый августовский дождь. Веран­да дачи протекала, и все ушли в комнату. Клеменц еще на станции выпил четвертинку полугару — в целях профилак­тики от инфлюэнцы — и теперь разгоряченно наскакивал на Левушку, вернее, на его «Сказку о четырех братьях». Его под­держивал князь Кропоткин; у того был свой вариант кон­цовки.

Нет, сказка понравилась всем. Сергей Синегуб даже вос­кликнул: «Твое! Твой жанр, Тихомиров!» Но что это? Почему четыре брата, натерпевшись от эксплуататоров, сходятся на границе Сибири и горько плачут? Именно — плачут!

— И это вместо того, чтобы идти по деревням и проповедо­вать бунт! — кричал Клеменц.

— Тихомиров, ты помнишь Яшку Стефановича? — вторил князь. — Он в своем Чигирине носится с идеей поднять на­род. Пусть и царским именем.

— Царским? — вспылил Лев. — Вы же песни выпустили, смеетесь над царем. Не понимаю.

— Ты что, за деспотизм? — подловил его Клеменц.

— Чушь какая! Сами ведь знаете. — обиделся Левушка.

— Ну, ты и загнул, Дмитрий! — подал голос в защиту Тихо­мирова сидевший в стороне Синегуб. — Лев — прекрасно выработанная боевая единица нашего кружка. И он.

— Кто спорит? — поднялся Кропоткин. — Просто. Про­сто мы разочарованы. Не плакать следует, а к восстанию звать, в топоры!

— Иной раз слеза. И слезы чего-то значат. — задумчиво произнес Синегуб.

— Мне кажется, Бог и царь для крестьянина очень связа­ны, — крутил запонку Левушка. — Да вы же были на даче у Долгушина, где тайная печатня!

— Положим. И что же? — нетерпеливо бросил Клеменц.

— У него на полке крест, а вверху надпись: «Во имя Хрис­та». А на поперечной перекладине: «Свобода, равенство, брат­ство», — голос у Левушки зазвенел; Долгушина он уважал, хотя многие считали его книжником. — Если мы отрицаем царя, то мы отрицаем и крестьянского Бога. Отпугнем му­жика, навредим нашему делу. Я так думаю.

— Эх, любит фразу Долгушин. — хмыкнул Клеменц.

— А вот и нет! — поднял палец с фамильным перстнем князь Кропоткин. — Сие не в его натуре. Сложно все, слож­но. Крест — символ искупления, а революция — выплеск святого гнева. Да, революция просит жертв — так иди на крест! Революция борьбы кровавой требует — рази мечом. За свободу, за равенство и братство. Понятно?