Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

— А известно ли вам, любезный Владимир Петрович, — приветливо сиял он темными проницательными глазами, — каким был официальный герб III Отделения собственной Его Величества канцелярии?

— Кандалы, наверное, — пробовал ершиться Володя.

— Нет, остроумец вы мой, нет! Платок, обыкновенный пла­ток, символизирующий осушение слез. Ибо задачей ведом­ства было призрение вдов и сирот. Именно — защита самых слабых от злоумышляющих смутьянов! И вот до чего мы дошли. — горько вздохнул Судейкин и, показалось, смах­нул слезу. — Да вам, наверное, не очень интересно?

— Отчего же? Напротив, — пожал плечами вчерашний кадет.

— А Победоносцев? — вдруг перескочил подполковник. — Только уговор: не выдавайте меня. Не выдадите? — понизил он голос.

Володя недоуменно хмыкнул.

— Верю. Вы человек чести. И потому скажу, что утвержда­ет обер-прокурор: лучше уж революция русская и безобраз­ная смута, нежели конституция. Первую еще можно побо­роть, последняя есть яд для всего организма. Каково? При­знайтесь, разве я похож на выхоленного жеребца? — выпи­сал новый словесный зигзаг инспектор. — Да еще с развяз­ными манерами выправленного фельдфебеля, а? Ха-ха! Как выразилась одна ваша соратница из «Народной Воли». Со­фья Борейша. Припоминаете?

— Нет, — твердо ответил Владимир.

— Жаль. А не вернуться ли вам в Домзак? Гольденбергу понравилось: уединенное место, где славно предаваться вос­торгам глубоких размышлений. — еще приветливее улыб­нулся Георгий Порфирьевич.

Дегаев позеленел.

— Увы, не все выдерживают. С ума сходят. Но Ломброзо доказал. Вы ведь знаете о Ломброзо? Конечно, конечно. Так вот он доказал, что все люди одержимы безумием. И не правых нет, ни виноватых. У вас свое безумие, у меня тоже и даже у Тигрыча — свое, собственное. Разумеется, вы знаете Льва Тихомирова?

Судейкин встал из-за стола и, поигрывая лопатками на могучей спине, стал спокойно прогуливаться по огромному кабинету. Начинающий революционер загнанно следил за ним.

— Я не скажу.— буркнул Владимир.

— И правильно. У меня другая цель относительно вас. Ваше дело будет забыто, если вы окажете мне услугу...

— Шпионом? Доносить? Я не буду! — вскричал младший Дегаев, и тут же в голове пронеслось: «А что если. Если со­гласиться и — обвести жандарма вокруг пальца? Внедрить­ся. Стать новым Капелькиным? Романенко об этом говорил. И фон Лауренберг. Да и Тихомиров бы поддержал.».

Он представил, как сам Тигрыч. Великий — из столпов! — Тигрыч жмет ему руку. К тому же, тон у инспектора был мяг­ким и расслабляюще-искренним:

— Чтобы я посмел предназначить вас на роль шпиона? Никогда! Хотя бы из уважения к вашей семье. Да и вы слиш­ком благородны для таких ролей. А посему — я не потребую от вас ни одного предательства, ни одной выдачи.

— Тогда. Я не понимаю. — развел руками Володя.

— Мое предложение, мой юный друг, состоит в следующем, — подполковник раздвинул шторы, поиграл листочками герани на подоконнике. — Мы все устали. И правительство тоже. Правительство желает мира со всеми, даже с революционера­ми. Оно готовит широкие реформы. И. Понимаете, нужно, чтобы вы, революционеры, не препятствовали деятельности правительства. Ведь мы вместе можем многое сделать.

Но не знал пылкий юноша, что не он нужен Судейкину а его старший брат, деятельный член Исполкома «Народной Воли». И потому инспектор был готов на все. Даже за грани­цу Володю послать: хорошо бы, дескать, европейские связи революционеров прощупать. Затем выманить, да и накрыть сбежавших заговорщиков.

Мало кто из радикалов тогда сразу понял, что такого умного, образованного сыщика в русской тайной полиции никогда еще не было. Даже легендарные предшественники Бенкендорф и Дубельт едва ли могли с ним сравниться. А когда дошло, нако­нец, то десятки деятельнейших народовольцев уже попались в силки, расставленные мощной и решительной рукой.

Нет, не зря инспектор сказал младшему Дегаеву про одер­жимых безумием людей. И самые одержимые — революцио­неры. А среди оных — первономерные, столпы заговора и бунта. Это те, кто умеет уловить самые сокровенные оттенки идеи, не замеченные даже более мощными умами и, благода­ря сему, совершенно иначе осветить явление. Подполковник внимательно читал английского психиатра Генри Маудсли. Он понимал, что в юном сознании Владимира сказанное при­мет нужный ему, Судейкину, поворот. Как говорится, нуж­ный оттенок идеи.

И вот еще о чем размышлял инспектор — о людской стра­сти к саморазрушению. Чем дольше он ловил и допрашивал нигилистов, тем больше обнаруживал схожие черты в психо­логии террористов и самоубийц. Уйти из жизни из-за неприс­пособленности к ней. Смерть — как избавление от действи­тельности, в которой нет места. Не тут ли ответ на вопрос, не дающий покоя Георгию Порфирьевичу с того дня, когда ки­евский террорист Валериан Осинский навел на него прыга­ющее дуло «бульдога»?

Пока восторженный Володя ехал в Женеву (как же: играет в кошки-мышки с жандармским сыщиком! переиграет — непременно!), в теплом Ростове Лев Тихомиров заканчивал статью для журнала «Дело». В статье «С низовьев Дона» не было ничего революционного. Так, организация рыболовных артелей. Подписался: И.Кольцов.

Они жили с Катей по фальшивому виду в крохотной квар­тире, почти на берегу реки; жили тихо, уединенно, ни с кем не знаясь. Он много писал, из «Дела» приходили неплохие день­ги. Жена вела хозяйство, прислушиваясь к толчкам в округ­лившемся животе: младенец вовсю постукивал ножками.

Временами Тихомиров забывал, что он — Тигрыч, дикий зверь, которого травят и не нынче-завтра вконец затравят.

В один из таких вечеров, когда сын (конечно, сын; и имя есть: Саша!) крутился под сердцем особенно бойко, Катюша произнесла то, о чем он никогда не думал; вернее, не решался подумать: вместе уехать за границу. Простая мысль потряс­ла его.

Неужели — надежда?

Уехать. Легко сказать. А деньги? А заграничные паспор­та? Совсем еще недавно, когда гремела «Народная Воля», раздобыть паспорта было делом нескольких часов. Впрочем, чаще обходились без них: за умеренную цену знакомые ев­реи-контрабандисты брались переправить через границу любого социалиста, пусть и трижды приговоренного к смер­ти. Но новый Исполком все растерял, даже связи с евреями.

Тихомировы отправились в Москву.

Вера Фигнер надула коралловые губки:

— И ты бежишь? Достойно ли это старого народовольца, который.

— Который умирает, но не сдается? Так? — закончил с ус­талой улыбкой.

— Не обижайся, Тигрыч! Я все понимаю. — покосилась она на выпирающий живот Кати. — Скоро?

— Восьмой месяц пошел, — ответила Катюша. — Хорошо бы поспешить.

В душной комнате на Стромынке Кате явно не хватало воздуха. Лев вывел жену во двор, усадил на лавку. Вернулся.