Экономцев Игорь - Обетованный остров

К удивлению и неудовольствию Тиеста Ксения оказалась девственницей. Рафинированному принцу это было не нужно. Его возбуждало не обаяние невинности, а изысканное искусство любви, проявить которое служанка Этры, естественно, была не способна, тратить же недели и месяцы на ее обучение желания у него, разумеется, не было. Она лежала неподвижно, распластав руки и ноги, и слабо попискивала от боли. Тиесту потребовалось немало усилий, чтобы преодолеть злополучную преграду, и это не могло вызвать у него ничего, кроме раздражения.

И, все же, Тиест был доволен собой. Где-то подсознательно он постиг, что ухватил конец веревочки, дергая за которую можно привести в движение балаган марионеток. У него уже не было сомнений в том, что все действующие лица новой драмы в семье Пелопидов собрались и заняли свои места. Он пока не мог предугадать окончательного финала драмы, но чутье подсказывало ему, что роковая ситуация созрела, да, да, та самая ситуация, в которой он ощущал себя, как рыба в воде, и которая давала ему шанс, уникальный шанс обыграть богиню судьбы.

В комнату Тиеста извне доносились привычные звуки. Царский дворец жил своей обыденной жизнью. Раздавались суетливые голоса и топот ног пробегавших мимо слуг. Из кухонных помещений распространялись запахи приготовляемой трапезы. В кузнице за стенами дворца под ударами молота гулко гудела наковальня. Все было так же, как всегда, и в то же время не так, как всегда. В атмосфере дворца ощущалась неясная, скрытая, предгрозовая напряженность, а Тиест обладал поистине звериным чутьем на малейшие изменения атмосферы, что было в какой-то степени сродни провидческому дару его брата, но именно в какой-то степени, ибо отличалось от него своим первозданным примитивизмом.

Покидать свое ложе Тиест не торопился. Ксения все-таки изрядно его утомила — ничего не поделаешь, годы дают себя знать. Ясно, однако, было, что заснуть он не сможет, и, наконец, разгоревшееся любопытство, нюх, звериное чутье, о котором мы уже говорили, побудили его подняться с постели.

У дверей мегарона Тиест почти столкнулся с Питфеем, но тот прошел, не заметив его. Вид у него был мрачный, он выглядел осунувшимся — видимо, тоже провел бессонную ночь. Но у Тиеста не возникло к нему ни капли сочувствия. Наоборот, он злорадно подумал: «Ну, каково теперь тебе, мудрейший из мудрейших, великий праведник и любимец богов?! Легко судить других и давать мудрые советы. Попробуй ныне сам спасти себя! Посмотрим, помогут ли тебе твоя мудрость, твоя добродетель и твои боги! Боги! Как ни пытался Пелоп умилостивить их, рухнул его дом. А теперь рушится твой дом, Питфей! В своей гордыне и самонадеянности ты жестоко ошибся. Не добродетель и мудрость правят миром, а рок. И это справедливо, ибо он уравнивает всех. Только не думай, что мойры в соответствии с каким-то высшим замыслом плетут твою судьбу и судьбу мира. Нет, они ничего не плетут! Мойры играют в тувлы! Они бросают фишки и тут уж кому как повезет. Тебе не повезло, Питфей. Твои фишки брошены. Они на столе. Ты проиграл. А у меня есть шанс и какой шанс!»

Тиест прошел в дворцовый садик. Этра и Ксения сидели в беседке и что-то оживленно обсуждали. И хотя он не мог слышать их разговора, его смысл не вызывал никаких сомнений. Царевна восторженно говорила о поэме Ардала и неожиданной встрече с Арисом, а служанка с упоением внимала ей. Тиест удовлетворенно хмыкнул. Большего от Ксении пока и не требовалось. Она должна была только слушать признания царевны и подбрасывать хворост в разгоравшийся огонь. А затем... затем в руках у Тиеста окажется канал, через который он сможет не только знать о каждом шаге влюбленных, но и манипулировать их действиями, постепенно раскручивая интригу, чтобы в нужный момент пойти ва-банк и выиграть.

В дворцовом садике Тиест заметил еще одного персонажа драмы, неожиданно превратившегося из главного героя в статиста и отодвинутого на задворки действия. Речь идет об Эгее. Он сидел на некотором удалении от Этры и Ксении и внимательно наблюдал за ними. Тиест преодолел инстинктивное желание сказать ему какую-нибудь колкость, благоразумно решив, что время для этого еще придет, а сейчас лучше всего держать под контролем ситуацию и не провоцировать участников драмы, даже исполняющих роль статиста, на неадекватные поступки.

— Доброе утро, царь, — почтительно произнес он, подойдя к Эгею.

Тот настороженно взглянул на него, ожидая очередной гадости, и не сразу ответил:

— Доброе утро, принц.

— Хотелось бы, царь, чтобы оно действительно было добрым и, прежде всего, для моего брата, для Антии и для Этры. Признаюсь тебе, те несколько дней, которые я провел в Трезене, внесли в мою душу успокоение и, можно сказать, гармонию.

Лишенный дара речи, Эгей глядел на Тиеста широко раскрытыми глазами.

— Да, да, царь, только тут я, наконец, осознал, чего мне до сих пор не хватало. Не хватало мне семейного тепла и уюта, той прочной гавани, без которой не может быть стабильности в жизни. И вот, что я решил — хочу отправиться в Дельфы и вопросить оракула Аполлона, как умилостивить богов, чтобы они даровали мне такую же прекрасную супругу, как Антия, и ту пристань, где я мог бы бросить свой якорь. Я завидую по-хорошему своему брату и как бы мне хотелось, чтобы мир и благополучие в этом доме сохранялись незыблемо.

— Не знаю, что тебе и ответить, принц. Мои желания полностью совпадают с твоими.

— Вчера у нас был изумительный вечер. Поэма Ардала великолепна. Она очень красива и исполнена глубокого смысла. Реальность и сверхреальность удивительным образом соединились в ней и порой трудно сказать, где действительность, а где прозрение и полет фантазии поэта. И самое поразительное, что герой поэмы сразу же после ее прочтения неожиданно появился среди нас, как бы перейдя из одной реальности в другую. Всю ночь я думал об этом. И вот о чем я хочу спросить тебя — как ты полагаешь, Арис поэмы и Арис, представший перед нами воочию, одно и то же лицо?

— У тебя в этом есть сомнения?

— Нет, конечно, но я другое имею в виду — в какой степени они совпадают друг с другом. Где проходит водораздел между реальностью и поэтическим вымыслом? У меня нет оснований не доверять Ардалу и сомневаться в том, что Арис сын вифинского царя. Он мог совершить плавание в Понт Евксинский и за Геракловы столбы. Он мог побывать в гостях у италийской Сивиллы. Но что касается прикованного Прометея, то я слышал от моряков, что это, всего-навсего, причудливая скала, напоминающая по своей форме гигантского человека, и в ней вьют гнезда орлы, так что при известной доле воображения можно представить себе, что они прилетают клевать печень низвергнутому титану. Нимфа Галатея — в лучшем случае, царица какого-нибудь островка. Однако вращающийся остров и неподъемная жертвенная чаша — это уже абсурд, абсурд, на который поэт, конечно, имеет право. Но имеет ли на него право Арис? Думаю, что в тот момент, когда Ардал представил его Питфею и его гостям как героя своей поэмы, ему следовало бы, все же, несколько дистанциироваться от образа, созданного поэтическим воображением. Он мог бы, например, сказать собравшимся в мегароне: «Да, я Арис, но вы сами понимаете, насколько относительна и условна моя связь с тем великим скитальцем, которого под моим именем столь блестяще воспел Ардал!» Но он ведь не сказал этого! Он промолчал, сознательно или несознательно вводя в заблуждение доверчивые души... Ты догадываешься, кого я имею в виду? Так настоящие мужчины не поступают и вряд ли так поступил бы герой поэмы Ардала. Ты не согласен со мной?