Мэрилин Мюррей - Узник иной войны

Мой взрослый взглянул на притомившегося ребенка, прижавшегося ко мне. «Это не важно! Не имеет значения, верят ли тебе другие. Я тебе верю. И я буду заботиться о тебе»

Я знала, что не могла придумать того, что пережила сегодня. Я полностью, как взрослый человек, отдавала себе отчет в происходящем и мои чувства не обманывали меня.

Воспоминания по- прежнему еще не были четкими и ясными – такими, как та фотография, где я стою возле большого белого дома. Вероятно, они никогда и не станут такими. Они возникали обрывками: уличный свет, отражающийся в блестящих пуговицах униформы, голое дерево, склонившееся над маленьким ребенком.

И сегодня самый яркий кадр из всех: вид возвышающихся вдали небоскребов, нависших надо мной, как дождь, фейерверков в Канзасе в честь Дня независимости.

Сегодня чувства и воспоминания встретились друг с другом и совпали.

Мир медленно начал наполнять мое прошлое. «Малышка, теперь мы можем отправляться домой. Наконец-то все части картины на своих местах»

Но так ли это было?

15

песок и огонь

созависимость – самое модное психологическое словечко конца восьмидесятых и девяностых.

Существует много определений созависимой личности. Если сказать коротко, так называют любого, кто жертвует своим достоинством, подчиняя себя другому человеку и принимая на себя ответственность за другого человека, и таким образом способствует его деструктивному поведению. Созависимая личность, как правило, представляет собой продукт культуры или общества ограничений и запретов, которые проповедуют, что иметь устойчивые личностные границы – это эгоизм и зло.

В начале восьмидесятых я понятия не имела о созависимости. Я слышала слово «пособник» (то же, что и «созависимый»), но полагала, что оно относится только к супругам алкоголиков или наркоманов. Ко мне оно никоим образом не подходило, Тодд был чуть ли не трезвенником.

Я являла собой наглядное пособие по созависимости. Моя культура, мое наследие и моя церковь учили меня быть созависимой. Мне внушали, что для женщины это, по сути, оптимальный вариант: приносить себя в жертву, быть послушной и заботиться обо всех и вся. Усердно трудись, стремись к совершенству, ничего не проси для себя, будь ответственной, не будь высокомерной. Затем я вернулась домой по окончании терапии и заявила, что через двадцать пять лет после того, как мы поженились, нам необходимо измениться. Когда этого не произошло, я впала в раздражение, обиду и разочарование. Разумеется, этого и не могло произойти, - не только из-за того, что мы оставались в наших прежних границах, - а потому что эта же самая культура, наследие и церковь запрещали нам меняться.

В 1989 году я прочла книги по созависимости, которые в 1981 году могли бы стать для меня спасением. Я дала бы их почитать Тодду, моим близким, моим друзьям в церкви со словами: «Вот, прочтите это. это обо мне. Да, я стала жертвой сексуального насилия, но это не единственная причина моей болезни, эмоциональной и физической. Даже если бы этого нападения никогда не произошло, я все равно была бы больной. Больной от конфликтов, которые не решаются годами, больной от подавления собственных потребностей, от попыток спасти весь мир и от чувства вины за то, что я спасаю его недостаточно быстро». Но в то время этих книг не было.

К счастью, я стала слушаться доктора Дэнилчака и доктора Эрла. Мой Чувствующий взрослый знал, что они не ошибаются, говоря мне о том, что я должна заботиться о себе, и что никто другой, кроме меня, не несет за меня ответственности. Мой Контролирующий ребенок нередко уступал моим прежним стереотипам ответственности и самопожертвования, на необходимости которых настаивал созависимый мир, в котором я жила.

Я предвидела, что 1984 год будет трудным. Но если бы я знала, насколько трудным он будет, быть может, я сделала бы все, чтобы он не начинался.

В начале года я заметила, что мне все труднее переносить яркий свет. Первый симптом дал о себе знать во время моего очередного визита о офтальмологу. Когда он осматривал мои глаза, мне показалось, что яркий пучок света буквально вдавил меня в спинку кресла. Несколько дней спустя, когда я печатала, крошечный индикатор на передней панели машинки медленно сдвигался вдоль клавиатуры. Я не могла оторвать от него глаз. Свет практически гипнотизировал меня.

Как только он замер, я начала все глубже и глубже проваливаться в черную бездну, которую, как мне казалось, я навсегда оставила в Берлингеме. Скользкие щупальца холодных стен протянулись ко мне, чтобы ухватить и мучить меня светом. Затем они превратились в мужчину со спичкой, который подносил ее ближе и ближе к моим глазам, не обращая внимания на мои мольбы о пощаде. Я хотела закрыть глаза, но что-то или кто-то силой заставлял меня держать из открытыми.

Когда кошмар отступил, я стала думать, откуда он появился. После стольких часов терапии, когда каждый момент нападения был внимательно рассмотрен по нескольку раз, я не могла представить, что там могло еще что-то оставаться. Чем бы это ни было, я надеялась, что оно останется похороненным- желательно навсегда.

Жизнь с Тоддом продолжала портиться. У меня не оставалось сомнений: то, чего я хочу и в чем нуждаюсь – это развитие наших взаимоотношений. Подгоняемая стрессом, моя боль вновь достигла десятибалльного, «суицидного» уровня. Ее воздействие на мой организм вынуждало меня вплотную подойти к решению, которое я никак не желала принимать: положить конец нашему браку. В своем письме подруге я писала:

Не знаю, сколько бы я еще медлила, если бы физически была в порядке. Я не перестаю думать о двух наших общих подругах, к о торые умерли от рака, в сорок лет с небольшим. Я всерьез сч и таю, что подавленная эмоциональная боль разрушает иммунную си с тему. Я не желаю быть мученицей в сорок семь лет!

Вдобавок после долгих размышлений я прихожу к выводу, что эмоциональная боль, несомненно, столь же разрушительна, как и физическая. Яне выживу при таких взаимоотношениях, в которых люди не поддерживают друг друга и не помогают друг другу расти. Я не могу жить с человеком, который не признает мою независимость и не принимает меня такой, какая я есть.

Даже если бы не было физической боли, я не сомневалась в одном: остаться – значит загнать обратно в тюрьму моего Естественного ребенка, к которому вернулись удивление, способность творить, растущее чувство собственного достоинства. Эта значило бы взять этого радостного веселого Ребенка от отвести его обратно в прежнюю камеру одиночного заключения, где он будет находится до конца своих дней.

Тодд? Или этот ребенок?

После завершающего сеанса с доктором Эрлом я поняла, что положение безвыходно. Я сделала все, что могла. Возникли и другие серьезные конфликты, которые свидетельствовали о том, что все кончено. Мои непреходящие разочарования и гнев стали оборачиваться глубоким сожалением и печалью. Похоже, ничто не могло изменить нашей ситуации. У меня не оставалось выбора.