Людмила Сидорофф - Любовь, Конец Света и глупости всякие

— Какими блестками?

— Серебряными. Твой любимый племянничек хочет тут стены обрызгать. Так, говорит, будет красивее. Он ведь небось примчится сразу же, как только узнает, что ты здесь.

Олежка представил, как втроем они встанут в хоровод в посеребренной комнате, и себя в красных ботинках, которые будут носить его по воздуху, не задевая пола, как девочку в какой-то сказке. Он удовлетворенно хмыкнул. Его сестра сама летать умела, в любой обуви. Если не считать той пары весьма разумных туфель — черных с пряжкой, какие обычно носят деловые женщины. В тех туфлях она не воспарила ни разу, ни на сантиметр — твердо шагала по асфальту домой от станции, где он встречал ее по вечерам, когда гостил в Англии. Костюмчики тоже носила под стать: прямые юбки, двубортные пиджаки, воротнички блузок накрахмаленно шелестели, едва она поворачивала шею. «Положение к белому воротничку обязывает!» — говорила она Олежке, то ли оправдываясь, то ли шутя.

«Мало летает она в своей Англии, — подумал он с горечью. — И как она там переживет мой уход?»

У Олежки была четвертая, последняя стадия той самой страшной болезни, которая только два года назад унесла их маму. Он уже знал, что не выкарабкается, как бы ни старались вдохновить на выздоровление его сын Ося, Ди, друзья и соседка — добрая тетя Надя, которая каждый день приходила посидеть рядышком и попытаться накормить чем-нибудь вкусненьким, заранее зная, что вряд ли он будет есть. Олежка грустил, хоть умирать давно уже не боялся совершенно, но грусть его не была вызвана жалостью к себе. Слишком свежи еще были воспоминания о том, как мучительно было терять маму, думал, что сойдет с ума; наверное, и сам заболел поэтому. И сестра его тогда страдала, но держалась стойко. В ней всегда были какие-то волшебные силы, не зря ж по воздуху летает... Может, и на этот раз с ней обойдется все, переживет, да и Осе будет нужна серьезная опора. А уж Ося точно станет опорой ей, неважно, что ему всего четыре года, — духом и чарами он в тетушку пошел, пусть внешне они не похожи. Если бы не эти двое, Олежка готовился бы к уходу даже с радостью. Надоела гнусная боль, надоело физическое бессилие, и мама давно ждет...

Сестра накинула на себя легкий зеленый плащ и подлетела еще раз:

— Ну, я пошла? Ты тут не скучай, я скоро вернусь, — и наклонилась, чтобы поцеловать его в небритую щеку возле черного как смоль завитка жестких волос. Выпрямилась. Взлетела, но обернулась снова.

— Олежка. Ведь ты мой маленький младший брат. И я тебя помню блондином с голубыми глазами. Скажи, каким чудом за тридцать лет ты превратился в брюнета и почему глаза-то у тебя позеленели?

— Так ты ж сама меня, наверное, и заколдовала! — усмехнулся он. — Лети, чудо в перьях. Не мерзни в своем плащике, купи пальто потолще или пуховик себе какой-нибудь... Скорее возвращайся.

Сестра выпорхнула из квартиры.

— А правда, почему мои глаза поменяли цвет, ведь и я себя голубоглазым помню? Почему твои глаза тоже стали зелеными, были же карие почти всю жизнь? — Олежка наблюдал через окно, как сестра непринужденно передвигалась по гололеду, а скорее — над ним.

— Такими нас сделал Бог, — сказала мама. В разговор сына и дочери она не вмешивалась, тихо слушала, сидя в кресле напротив его кровати.

— Ну вот, ты про бога опять, — Олежка поморщился. В нижней части спины возникло знакомое ощущение; в присутствии сестры он даже забыл, что нужны регулярные уколы. — Мам, вот ты при жизни в бога не верила, в церковь не ходила, да и сейчас я на тебе не вижу ни крестика, ни платочка...

— Дурачок ты мой, зайка маленький, — сказала мама ласково. — В Бога ты хочешь — верь, не хочешь — не верь. Он все равно с тобой, и со мной, и... с нею, какие там платочки и крестики. Только ни ты, ни она Его не замечаете почему-то.

— А ты замечаешь, — Олежкино лицо пересекла судорога, он задержал дыхание, медленно сосчитал до десяти — не отпустило. — Почему тогда ты не можешь попросить этого Бога, чтоб он не делал мне больно?

— Любимый мой мальчик... — мамины губы дрогнули, на большие зеленые глаза навернулись слезы, казалось, и она испытывала физическую боль, видя, как мучается сын. — Бог не делает тебе больно. Он не наказывает тебя. Эта боль — отрицание...

— Отрицание чего? — Олежка уже еле сдерживался, чтобы не закричать. Мама давно объяснила ему, что, как бы страшно ей ни было видеть его мучения, облегчить их она не может. Чаще всего она появлялась перед Олежкой, когда боль отпускала, и он с благодарностью принимал — непонятно от кого — это облегчение. Жизнь в такие моменты казалась намного светлее и радостней, чем до болезни, когда он был совершенно здоровым и сильным мужчиной, не испытывал физических страданий и не знал, что такие могут быть.

Мама приходила, улыбаясь, мягко сжимала его ладонь, гладила по плечу и говорила:

— Сынок… Не бойся. После смерти ты будешь жить дальше — в другом теле, а может, и без него — это уж как ты сам решишь.

Он мог разговаривать с мамой вслух, если в квартире, кроме них, никого не было. Но при посторонних не делал этого, не знал ведь, видит ли ее еще кто-нибудь из присутствующих и, если не видел, как среагировал бы на их разговоры. Даже сестре про маму не говорил — вдруг и она не видит? Что если возможность видеть умерших близких, как живых, дана лишь тому, кто сам близок к смерти? Сестру можно расстроить этим или даже испугать, зачем ей знать такое? Ее приезд на время помог забыть о приступах, а вот мама, как это ни странно, помочь ему избавиться от боли не могла совсем. И теперь, как выяснялось, и сам Бог не мог помочь... даже если он и в самом деле есть. Больше эту боль держать в себе сил не было. Олежка заскреб ногтями по стене с сильно расцарапанными обоями, закрыл глаза и закричал... Мама растаяла.

Маруся

Варвара двигалась сосредоточенно, никого не замечая вокруг. В ее жизни была одна большая проблема — продавщицы. Они категорически не обращали на Варвару внимания, хотя она и занимала довольно много места, и потому все чаще ходила в магазины самообслуживания, отчасти надеясь, что когда-нибудь ее начнут игнорировать и кассиры. Если честно, ей и самой не хотелось привлекать к себе внимание: она даже злилась, когда с ней кто-то пытался знакомиться на улице, или когда в метро заглядывали через плечо в книгу, или когда соседки у подъезда спрашивали, что за шум был, например, у нее в субботу и почему во вторник так пахло из ее квартиры луком. И уж как Варваре не нравилось, когда знакомых интересовало, почему у нее такое странное выражение лица, или когда малознакомые люди лезли с советами, или спрашивали, как дела, ожидая долгого и подробного ответа... Да и вообще, после развода с последним мужем Варвару все лишь раздражали: она сделалась нелюдимкой — часто отключала телефон, работала только из дома и не встречалась почти ни с кем.