Фест - Адольф Гитлер (Том 2)

Именно этот энтузиазм, сопровождавший захват Гитлером власти, вызывает тревогу и недоумение. Ибо он перечёркивает все тезисы, выдающие этот захват власти за несчастный случай в истории, комедию интриг или мрачный заговор. С явным раздражением истолкование событий тех лет снова и снова ставило в тупик перед вопросом: как же удалось национал-социализму в таком древнем народе с великой культурой и богатейшим духовным и душевным опытом так быстро и легко захватить власть, но и привлечь на свою сторону большинство, более того, – погрузить его в своеобразное истерическое состояние, помесь восторга, легковерия и самопожертвования? Как случилось, что политические, общественные и моральные сдерживающие моменты, присущие стране, причисленной к «аристократии наций»[351 - Borgese G. A. Der Marsch des Faschismus. Amsterdam, 1938, S. 338.], так скандально отказали? Один из современников описал ещё до прихода Гитлера к власти, какие неизбежные последствия это должно было повлечь за собой: «Диктатура, ликвидация парламента, удушение всех духовных свобод, инфляция, террор, гражданская война; ибо оппозицию было бы не так просто убрать; следствием этого была бы всеобщая стачка. Профсоюзы стали бы стержнем самого отчаянного сопротивления; кроме того, выступили бы „Рейхсбаннер“ и все силы, озабоченные будущим. И даже если Гитлер перетянул бы на свою сторону рейхсвер и заставил заговорить пушки – все равно нашлись бы миллионы решительных людей»[352 - Так писал Фридрих Франц фон Унру в серии своих статей под названием «Национал-социализм», печатавшейся с 22 февраля по 3 марта 1931 года в «Франкфуртер цайтунг».]. Но этих решительных миллионов не было, а следовательно, дело и не дошло до кровавых столкновений. Гитлер пришёл отнюдь не как разбойник ночи. В отличие от всех других политиков он, болтливый, словно ярмарочный фокусник, годами говорил о том, к чему неизменно, не отвергая ни кружных путей, ни тактических манёвров, стремился: это были диктатура, антисемитизм, завоевание «жизненного пространства».

Эйфория в связи с приходом к власти понятным образом вызвала у многих наблюдателей чувство, что Германия тех недель вернулась к своей сути. Конституция и правила игры республики оставались пока в силе, но казались странно обветшавшими и отброшенными как нечто чуждое. Именно такой образ нации, которая, казалось, ликуя отвернулась от европейских традиций разума и прогресса и тем самым снова стала самой собой, определил на десятилетия вперёд понимание событий тех лет.

Ещё в 30-е годы появились первые попытки объяснить успех национал-социалистов какой-то особенностью немцев, коренящейся в их истории и менталитете: некоей трудно уловимой сутью, в которой было полно оборотных сторон и которая своё отступление от цивилизации и морали не без строптивой гордости стилизовала под «отчуждённость от мира», свойственную избранной культурной нации. С помощью головоломных генеалогических построений, ведущих от Бисмарка и Фридриха Великого к Лютеру или к средневековью, а иногда тревоживших даже дух предводителя германцев Арминия, который в 9 году нашей эры битвой в Тевтобургском лесу якобы помешал проникновению латинян в области, населённые немцами, они конструировали традицию подспудного гитлеризма, будто бы существовавшего задолго до Гитлера. Эта концепция нашла наиболее яркое выражение в некоторых трудах германиста Эдмона Вермейля и ещё довольно долго оказывала влияние на многих англосаксонских исследователей. На его исследования опирался и Уильям Л. Ширер в работе о «третьем рейхе», которая во всём мире создала определённый образ Германии. Вермейль писал: «На разных стадиях своей истории немцы с отчаянной уверенностью, происходившей то ли от внутренней разорванности и слабости, то ли наоборот, от представления о своей непревзойдённой, непобедимой силе, верили, что им предстоит выполнить божественную миссию и что Германия избрана провидением»[353 - Vermeil E. The Origin, Nature and Development of German Nationalist Ideology in the 19th and 20th Centuries. In: The Third Reich, p. 6. См. в этой связи также: Butler R. D. The Roots of National Socialism. New York, 1942, McGovern W. From Luther to Hitler. London, 1946; Steed W. From Frederick the Great to Hitler. The Consistency of German Aims. In: International Affairs, 1938, Nr. 17.]. Узурпация Римской империи, Ганза, Реформация, немецкая мистика, подъем Пруссии или романтизм – все это являло собой более или менее скрытые формы проявления подобной мессианской устремлённости, которая, начиная с бисмарковской политики «железа и крови» и имперского стремления к мировому господству, все отчётливее принимала черты политики насилия. Строго говоря, в немецкой истории не было «невинных» явлений, и даже в идиллии нельзя было не узнать призраков послушания, милитаризма, жажды экспансии, а немецкая тоска по бесконечному являлась не чем иным, как попыткой господствовать в царстве духов, когда для подобного господства в реальности ещё недоставало средств: в конечном итоге все развитие стремилось к Гитлеру, он был отнюдь не «немецкой катастрофой», как утверждал заголовок одной известной книги[354 - Meinecke F. Die deutsche Katastrophe. – Несмотря на многочисленные отдельные точные наблюдения, любые попытки разглядеть Гитлера в точке схода многовековой истории не минуют опасности натолкнуться на интерпретации, схожие с национал-социалистическими; ведь они же не исходили не из чего иного, когда узурпировали Ганзу, мистику, пруссачество и романтику и прославляли «третий рейх» как самореализацию немецкой истории. Не менее проблематичной оказалась и противоположная попытка представить национал-социализм, да и тоталитаризм вообще не иначе как феномен кризиса самой демократической эпохи с её протестом против традиции и узаконенных порядков, со свойственными ей общественными антагонизмами и экономическими слабостями и определить его как следствие не немецкого, а современного характера как такового: ставшей реальностью антиутопией тотального государства, о которой настойчиво предупреждали многочисленные пессимистические пророчества XIX века. Ибо национал-социализм понимал сам себя как преодоление во всемирно-историческом масштабе того кризиса, выразителем которого его тем самым делали. В интерпретациях, исходящих от немецкой стороны на основе подобных же предпосылок, Гитлер предстаёт нередко как феномен засилия иностранного влияния, «антипод традиции, особенно немецко-прусской и бисмарковской традиции», как выразился Герхард Риттер, решительно не соглашаясь с Вермейлем, в своей статье для сборника «Третий рейх» (Ritter G. Third Reich, p. 381 ff.); ошибочные позиции, вменяемые в вину также преимущественно немцам, характерны, по его мнению, для эпохи в целом. Вот что он пишет: «Удивительно, как много проявлений националистических амбиций, милитаристского духа, расовой гордыни и антидемократической критики можно найти в культурно-исторической и политической литературе всех европейских стран».Все эти страдающие перекосом то в одну, то в другую сторону толкования не в состоянии постичь характер явления; особенно ярко это видно на примере марксистской модели интерпретирования. Будучи постоянно скованными собственными аксиомами и пиететом по отношению ко взглядам старых партийцев, поборники этого направления, по сути, так и не смогли освободиться от известного, официально провозглашённого определения, которое видело в национал-социализме форму проявления «открытой террористической диктатуры наиболее реакционных, шовинистических и империалистических элементов финансового капитала», а, следовательно, если довести эту мысль до конца, в качестве главных действующих лиц национал-социализма должно рассматривать не Гитлера, Геббельса и Штрайхера, а Гугенберга, Круппа и Тиссена; так на самом деле и считает, например, Э. Чихон: Czihon Е. Op. cit. и др. См. в этой связи, а также по всей проблеме в целом широкий обзор литературы, который даёт К. Д. Брахер: Bracher К. D. Diktatur, S. 6 ff.], но логическим следствием немецкого пути.