Соколова Е.Е. - 13 диалогов о психологии

Л.С. Выготский: Прав Павлов, когда говорит, что можно жить субъективными явлениями, но нельзя их изучать. Ни одна наука невозможна иначе, чем при разделении непосредственного переживания от знания; удивительное дело — только психолог-интроспекционист думает, что переживание и знание совпадают. Если бы сущность и форма проявления вещей непосредственно совпадали, говорит Маркс, была бы излишней всякая наука… Если в психологии явление и бытие — одно и то же, то каждый естъученый-психолог и наука невозможна, возможна только регистрация. Но очевидно, одно дело жить, переживать, и другое — изучать, как говорит Павлов [24, с. 413].

Б.М. Теплов: От того, что человека посадят в лабораторию, дадут ему инструкцию и будут записывать его показания, острота и глубина его внутреннего зрения не изменится. Психолог, ставящий интроспективный эксперимент с целью узнать механизм процесса мышления или запоминания, подобен физику, который посадил бы человека в специальную комнату и дал ему инструкцию с величайшим вниманием рассмотреть атомное строение тела. Никакой планомерный подбор тел, … никакая тренировка наблюдателей не сделают этого действия менее нелепым. Простым глазом нельзя уви­деть атомное строение тела. Простым внутренним глазом нельзя увидеть механизм психических процессов. Всякие попытки в этом направлении — потеря времени. К познанию самих психических процессов можно подойти только опосредствованно, путем объективного исследования. Всякая наука есть опосредствованное познание [25, с. 294-295]. А.: Интроспекционисты же пытались “непосредственно” увидеть законы психической жизни. Но даже сам человек, способный наблюдать себя, делает выводы о своих психических особенностях на основании не “внутреннего их восприятия”, а такого же опосредствованного познания.

Б.М. Теплов: Наиболее важные знания о себе человек получает опосредствованно, т.е. теми же принципиально способами, которые доступны и другим людям. Путем интроспекции нельзя установить запасы своей памяти, нельзя узнать, что я помню и знаю… Чтобы узнать, запомнил ли человек данное содержание или нет, надо испытать, воспроизводится ли это содержание при тех стимулах, при тех воздействиях, которые — насколько можно предполагать — связаны у данного человека с интересующим нас содержанием… Интроспекция не является средством определения собственных знаний. Совсем очевидно, что она не является средством определять собственные умения и навыки. Единственный путь для этого — попробовать сделать, т.е. путь опосредствованный, объективный. Внутреннее восприятие тут ничем не поможет. Если человек иногда (но далеко не всегда!) лучше, чем другие, знает, что он умеет, то только потому, что он чаще имел случай испробовать себя, а не потому, что у него имеется какое-то особое орудие для познания собственных умений [25, с. 298-299].

А.: Вспомни один эпизод из романа Льва Толстого “Война и мир”. Речь идет о переживаниях молодого Николая Ростова перед первым в его жизни боем: он боится, что окажется трусом. Вот как описывает его переживания Лев Толстой.

Л. Толстой: Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы… Опять закричал кто-то: “Носилки!” Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать. — Оооо!… Бросьте, ради Христа, — закричал раненый; но его все-таки подняли и положили.

236

Диалог 5. Познай самого себя

Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего-то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково-глянцевито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса … там тихо, счастливо… “Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, — думал Ростов. — Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что-то, и опять все побежали куда-то назад, я и побегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновение — ия никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья”…

В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни — все слилось в одно болезненно-тревожное впечатление.

“Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси и защити меня!” — прошептал про себя Ростов…

— Что, брат, понюхал пороху?… — прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова. “Все кончилось; но я трус, да, я трус”, подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться…

“Однако, кажется, никто не заметил”, думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленныйюнкер [26, с. 180-181].

А.: Таким образом, познать себя Ростов смог не путем тщательной интроспекции, а лишь после реального “опробования” себя в деле, после реального участия в бою. С: Я могу со своей стороны вспомнить случаи, когда как раз другие лучше понимали человека, чем он сам; иногда человек приходит к осознанию какого-то своего недостатка лишь после того, как на него указали другие.

А.: По этому поводу я тоже прочел у Августина одну интересную историю, которая случилась с его матерью.

А. Августин: Дело было так. Когда родители ее, по обычаю, посылали ее, как девушку скромную и трезвую, в погреб за вином, то она, налив его из бочки в сосуд, прежде

чем выливала из сосуда в бутылку, сама отведывала этого напитка понемногу, не имея к нему от природы расположенности. Она делала это не по пристрастию к пьянству, а по увлечению молодости, которая в свою пору вообще бывает более или менее разгульна и требует в этом возрасте от старших сдержки и обуздания. Но так как к этому немногому ежедневно подбавлялось понемногу …,то мать моя нажила, наконец, такую привычку, что стала выпивать вина по целым стаканам… И что могло помочь этой тайной болезни греха, если бы не подоспела Твоя, Господи, бодрствующая над нами и врачующая нас сила? Отец и мать и воспитатели моей матери не знали ее проступков, как будто бы находились вдали… Что же сделал Ты, Боже мой, для ней?… Не Ты ли изрек из уст другого лица укорительное слово как некий острый, но спасительный нож, и одним ударом рассек этот гнойный нарыв, излечил и самую рану? Так! Когда служанка, ходившая с нею обыкновенно в погреб, вступила со своею молодою госпожою в спор, как это случается наедине, то, упрекнув ее в том пороке, она с наглою язвительностью назвала свою госпожу пьяницею… Затронутая этим горьким оскорблением, мать моя сознала свой порок, почувствовала к нему отвращение и, осудив этот грех сама в себг, тотчас отвергла его. Так друзья ласкательствами своими часто вредят нам, напротив того, враги злобным коварством своим иногда бывают для нас спасительны [21,с. 250-252].