Агафонов Николай - Иоанн Дамаскин

— Ты знаешь, я чувствую, что сегодня Господь снял меня с царского креста. Теперь я имею право на свою человеческую волю, а потому говорю тебе: прощай, сын мой. Нас было двое, теперь ты остаешься один, и мне искренне жаль тебя, мой мальчик.

Юстиниан впервые в своей жизни видел, как его отец плачет. Он и сам, еле сдерживаясь, выбежал из спальни, и только когда добежал до своих покоев, дал волю слезам. Затем он встал, умылся и вышел, чтобы повелевать. Никто не должен видеть слабости императора. С этого времени слезы будут лить только те, кто вздумает перечить его царской воле.

Десять лет прошло с того времени. Десять лет одиночества. Даже мать для него стала чужим человеком. Вокруг себя он видел лишь страх и подхалимаж придворных лизоблюдов. Пожалуй, из всего своего окружения он доверял только двум людям: сакелларию Стефану, который был предан ему, как цепной пес, и генеральному логофету Феодоту, самозабвенно выбивающему налоги из его подданных. Юстиниан специально подобрал себе таких помощников, которые не были связаны семейными узами и не водили дружбы с сенаторской знатью; они полностью зависели только от него одного.

Десять лет — постоянных войн, дипломатических интриг, устранения церковных смут и гражданских нестроений, и все на нем одном. Он устал. Устал нести свой царский крест в одиночестве. Душа Юстиниана сжималась в тоске и жажде обновления. Сегодня во время ристалищ с ним что-то произошло. Среди мятущихся страстей и безумно орущей толпы император увидел человека. Да, именно человека, а не его жалкую пародию. Это был юноша, исполненный какой-то особенной светлой чистоты. В этом скопище людей он был, как ограненный алмаз, лежащий на берегу моря среди серой гальки.

Раздумья василевса прервал приход протоспафария. Стефан доложил, что привел Иоанна, который ожидает в соседних покоях. Затем обстоятельно рассказал императору все, что смог узнать об Иоанне.

— Приведи его, — повелел император.

Протоспафарий провел Иоанна на террасу и склонился в почтительном поклоне перед Юстинианом.

— Твое повеление исполнено, государь.

Василевс взмахом руки отпустил Стефана и перевел взгляд на юношу. Иоанн в замешательстве смотрел на императора, не зная, как ему нужно поступить в этом случае.

— Прости меня, государь, за мое невежество, — наконец вымолвил он, — но я не знаю обычаев византийского двора и потому пребываю в полной растерянности.

Юстиниан слегка улыбнулся:

— Представь себе, Иоанн, что мы с тобой просто два путника, случайно повстречавшиеся в пустыне. Вокруг нет ни дворцов, ни людей. Какие в пустыне могут быть церемонии?

— Мне это легко представить, государь, у нас в Сирии много пустынных мест.

— Вот и хорошо, проходи и садись, в пустыне особенно приятно утолить жажду.

Он подвел Иоанна к небольшому низенькому столу, уставленному фруктами, соками и вином. Они по-восточному обычаю возлегли возле стола, облокотившись на небольшие подушки.

— Что тебя, Иоанн, сын Сергия, привело в Константинополь и почему ты искал со мной встречи?

Когда Иоанн подробно рассказал о цели своей миссии, император нахмурился.

— Почему же ты решил, что я буду помогать своему врагу восстанавливать его еретический храм?

— Халиф в любом случае восстановит свою каабу в Мекке, — нимало не смутившись, ответил Иоанн, — с нашей ли помощью или без нее. Но во втором случае мы, христиане, будем сами повинны в разрушении нашей величайшей святыни. Позволю себе думать, что и для тебя, православного самодержца, небезразличны святые места, где Господь страдал и воскрес.

Юстиниан в задумчивости опустил голову, как будто прислушиваясь к собственным мыслям. Затем, подняв голову, он внимательно посмотрел на Иоанна.

— Мне нравится твое умение рассуждать логично. Хорошо, я подумаю над твоей просьбой.

— Да приумножит Господь дни твоего царствования! — воскликнул Иоанн, обрадованный надеждой, что его миссия может так быстро и легко разрешиться.

Юстиниан неожиданно встал и направился к каменным перилам террасы. Иоанн, поднявшись, последовал за ним. Император дошел до балюстрады и облокотился на нее. Затем, глядя в море, он тихо заговорил, как бы не обращаясь ни к кому:

— Мой отец правил царством шестнадцать лет, мне же одним отшельником было предсказано, что я буду царствовать так же долго, как и мой отец. Десять лет я уже на троне, так что, если верить предсказанию, то мне осталось шесть лет, а у меня даже нет наследника. Моя жена умерла, оставив мне только дочь. В свои двадцать шесть лет я уже, словно старик, рассуждаю о бренности славы и суетности земного бытия.

Сказав это, Юстиниан замолчал, продолжая глядеть в морскую даль. Иоанн встал рядом с императором, и вдруг у него пропала всякая неловкость, он уже не чувствовал, что стоит рядом с грозным владыкой. Перед ним был лишь одинокий человек с такой же вопрошающей и ищущей душой, как и его собственная. И Иоанн заговорил так, как разговаривал бы с простым собеседником:

— Мне представляется, что человек должен рассуждать об этих вещах всегда. Во всяком случае, с того времени, как эта дарованная Богом способность открывается в нем. Меня уже сейчас угнетает мысль, что мне уготована участь служения при дворе халифа. Как бы я хотел уйти в монастырь вслед за моим учителем, преподобным Космой! Но отец об этом и слышать не хочет. Он говорит, что мой долг — продолжать дело Мансуров. Душа моя жаждет одного, а повиновение родителям требует другого. Я понимаю, что по заповеди Божией должен почитать отца своего и помогать ему нести службу государеву. Но в Евангелии я вижу другой пример, когда апостолы тотчас оставили лодку и отца своего и последовали за Христом.

Юстиниан снисходительно усмехнулся:

— Оставаясь с отцом, ты все равно живешь со Христом. От тебя же никто не требует отречения. Просто уязвляется твоя душа, не имея возможности исполнить свое хотение. Вот если бы любовь к отцу требовала отречения от Христа, тогда надо было бы выбирать между любовью к Богу и любовью к родителю. Для христианина выбор ясен, потому как он помнит: «Кто возлюбит отца или матерь более Меня, не достоин Меня».

На какое-то время Юстиниан замолчал, а потом снова продолжил:

— Вспоминаю, как в отроческие годы, слушая на Страстной неделе чтение Евангелия, я всем сердцем негодовал на мучителей Христа. «Почему же, — думал я, — Он, повелевающий бурями, не разметал в пух и прах своих преследователей?! Не стер их в порошок! Ведь как было бы хорошо, если бы Христос, поразив своих противников, воссел бы на трон Давида, мудро управляя всем миром, наказывая злых и поощряя добрых». Но потом, когда повзрослел, я понял, что через Свою смерть Господь сделал гораздо больше, Он победил диавола, победил саму смерть. В каждом возрасте приходит своя мера понимания. Но даже теперь я все равно не могу понять: почему, воскреснув, Он не явился первосвященникам, не явился Пилату, Своим мучителям, чтобы показать им всю несправедливость их деяний, подлость и злобу их ничтожных душ? Представляю, как бы они, корчась от страха, ползали в ногах у Христа, умоляя о пощаде. Они, которые не верили во Христа, теперь бы наверняка поверили и покорились Ему. Ведь согласись, Иоанн, что это было бы справедливо и назидательно для других. Но Христос почему-то этого не сделал.