Вадим Барцевич - Должна быть!

«Бессмертие такая проблема,—говорит генетик Ободовский, один из персонажей комедии,— что мы должны думать в масштабе веч­ности и за все человечество». А эконо­мист Бобрович конкретизирует эти опа­сения применительно к будущему Бело­руссии: «За сто лет население нашей республики увеличится в двести сорок три раза и будет составлять два милли­арда сто восемьдесят семь миллионов человек». Подсчет, конечно, весьма приб­лизительный, но дело не в этом. Катего­рии вечности, человечества, демографи­ческий прогноз—не внешние аксессуа­ры комедии. Фантастический допуск— изобретение бессмертия советскими учеными—требовал своего логического продолжения, проекции в будущее, в об­ласть футурологии и фантастики, без­мерно раздвинул границы художествен­ного обобщения. Фантастика перестала быть служанкой сатиры, как это нередко бывало в прошлом (например, в повести Гоголя «Нос»), Она влилась в поэтику пьесы, решительным образом повлияла на ее концепцию.

Ни обращение К. Крапивы к жанру фантастической комедии, ни удача авто­ра не должны расцениваться как слу­чайность. Здесь наиболее открыто и пока наиболее завершенно обнажилось звено того процесса, который во многом под­спудно, набирая силы, происходит в бе­лорусской литературе.

В начале. 1973 года в Гродненском пединституте выступал В. Короткевич. Ему был задан вопрос: не собирается ли он творчески приобщиться к фантастике? Ответ последовал самый положительный. Не только собирается, но уже заготовил впрок несколько фантастических сюже­тов для будущих произведений, над ко­торыми предполагает работать в ближай­шем будущем.

Станут ли эти намерения литератур­ным фактом, гадать не стоит. Но и самый вопрос читателей, и ответ на него весьма любопытны. Вопрос не был случайным. Он был порожден впечатлениями от про­изведений В. Короткевича, которые не только вызывают предощущение фантас­тики, но уже вобрали в себя ее элемен­ты. Только элементы эти не совсем обыч­ны, по крайней мере, для белорусской литературы. Не о будущем, как большин­ство современных фантастов, пишет В. Короткевич. Он тяготеет к историче­ской тематике. Но ведь между историче­скими и фантастическими жанрами нет неодолимых рубежей. А. Толстой, напри­мер,—автор исторического романа «Петр Первый» и фантастической повести «Аэ­лита». И. Ефремов, казалось бы, закоре­нелый фантаст, написал исторический роман «Таис Афинская».

Да и самому Короткевичу совсем не чужда устремленность в будущее. Неко­торые его стихотворения могли бы слу­жить эпиграфами к фантастическим про­изведениям:

Плывет низиной горький запах дыма.

Деревья облетают шелестя.

О вы, которым здесь встречать любимых

Под кленами столетия спустя,

Поймете ли, что вот и мы когда-то

Любили, жили, так же, как и вы.

Но вечна лишь земля, ее закаты

И желтый лист на зелени травы.

В. Короткевич — ярко выраженный романтик. Романтика же, как и сатира, хотя и по-своему, близка фантастике (необычностью ситуаций, контрастностью красок, экзотичностью обстановки).

Все эти задатки для перехода к фор­мам современной фантастики обнадежи­вающе совпадают с намерениями самого В. Короткевича.

Теперь предложим несколько аноним­ных цитат, не называя до поры до вре­мени ни произведения, из которого они взяты, ни его автора. В тех же целях придется засекретить и персонажей, ко­торые будут вести диалог. Окрестим их условно Оптимистом и Пессимистом.

Оптимист развивает гипотезу, за­имствованную совершенно откровенно из какого-то фантастического романа: «Мы, земляне, с высоты этой гипотезы не са­ми по себе, а под наблюдением: какая-то сверхцивилизация ставит опыт, чтобы решить, можно ли допустить, подключить нас к себе. Или же—«закрыть опыт».

Он же. Раньше сколько поколений рождалось, жили, помирали—и все это при одной формации. Казалось людям, что нероны, людовики, Николаи—это на­веки, что рабство, что абсолютизм, что капитализм не кончатся никогда. А сей­час в одну человеческую жизнь вмещает­ся и первое, и второе, и четвертое. Мож­но умнеть—и врозь и скопом. Одной но­гой—в крестовых походах, второй—на далеких планетах... Разве нет у тебя та­кого чувства, что на одной плоскости не­роны, людовики, гитлеры, а на второй— гармоничный мир ефремовской Андро­меды?

Пессимист. Восемьсот тысяч лет «мы» бродили стадами по холодным пла­то, расставшись с обезьяньими райскими кущами, каких-то полста тысяч лет «мы» существа, так сказать, разумные. Но как только ими стали, разумно разбежались в самые дальние концы планеты, подаль­ше от других, которые для нас уже не «мы». Потом снова обнаружили друг друга, открыли, узнали, обрадовались, а заодно и колонизировали тех, кто посла­бее и попроще. Аж до атомной энергии gomo sapiens поразумнел! И что же? Не по второму ли витку идем? Не тот ли са­мый разумный рефлекс подталкивает, подначивает нас разбежаться снова, уже по всему Млечному пути?

Не из фантастического ли романа вы­хвачены эти отрывки? Кто это так легко манипулирует тысячелетиями, ведя от­счет в обоих направлениях—в прошлое и будущее? Участники «Клуба фантастов»? Или ученые, прокатившиеся взад и впе­ред по земной истории в машине време­ни? Или, может, это землянин беседует с пришельцем из космоса?

Возможно, наша уловка и наивна, ибо кто же не знает «Хатынсной повести» А. Адамовича. А принадлежат цитаты центральному герою повести Флориану Петровичу Гайшуну и его постоянному оппоненту Борису Бокию.

Может показаться искусственной по­пытка подключить земную, трагическую, насквозь белорусскую тему «нашей свя­тыни—Хатыни» (Г. Буравкин) к фантас­тике. Но давайте разберемся.

Споры близкого автору Гайшуна и скептика Бокия нужны, можно сказать, для «масштаба»: чтобы включить мате­риал повести в события и проблематику современности. Мысли автора не уклады­вались в границы образного отражения. Его тревога выплескивалась в публици­стику, которая врывается в повесть как слегка завуалированное дыхание сегод­няшнего дня (напомним, что повесть бы­ла написана и опубликована до оконча­ния войны во Вьетнаме, до «потепления» политической атмосферы во всем мире). На этих небольших и немногочисленных публицистических островках, четко отде­ленных от основного текста, бушует по­лемика о том, «быть или не быть чело­вечеству?» и что нужно сделать для того, чтобы «быть».

Хатынь у А. Адамовича—не только предмет изображения, но и своего рода прожектор, с помощью которого он вы­свечивает историю во всех ее измерени­ях. Впереди видится «гармоничный мир ефремовской Андромеды», достижимый в том случае, если каждый сделает макси­мум того, что он может сделать. В этом смысле повесть ультимативна. Она не только показывает. Она зовет, она тре­бует дела во имя мира. Война кровавила и пепелила землю Вьетнама и по време­нам казалась запалом к новой мировой катастрофе. И этим святым и понятным каждому человеку желанием—предупре­дить, остановить—идейно., и эмоциональ­но оправдывается авторская публицисти­ка, искрометная, оригинальная, хотя и контрастирующая в какой-то мере с пла­стикой чисто изобразительных решений.

Читать дальше