Владимир Выговский - Огонь юного сердца

Я сначала стеснялся, а потом как начал есть — всех обогнал. Мне еще подлили, но я из вежливости отказался.

Когда мы, поблагодарив хозяйку, встали из-за стола, она спросила:

Что это за мальчик с тобой, Мария? Из твоего класса?

Это Петенька, пионер, он сегодня спас меня от немца. Я, вероятно, покраснел, потому что почувствовал, как уши

у меня горят. Так бывало всегда, когда я краснел.

Вскоре начало темнеть. Хозяйка убрала со стола посуду и пошла во двор закрывать ставни. В хату моментально вбежали дети и сразу же бросились к Марии Петровне, У мальчика в руке был какой-то голубой листок бумаги.

Размахивая им, Витя на ходу выкрикивал:

—Немецкий приказ! По всем дворам расклеивали полицейские!

Зажгли свечу, учительница начала читать. Фашисты приказывали жителям села Соколовки в течение двадцати четырех часов снести в сельуправу огнестрельное и холодное оружие, шубы, валенки, шапки. За невыполнение — расстрел.

—Не слишком ли многих придется расстреливать?— сказала Мария Петровна и, поднеся приказ к свечке, сожгла его.

Спать легли рано.

Было уже около полуночи, а я все не мог заснуть. Думал про старосту, про расстрел, про гитлеровцев. «Почему они такие жестокие, эти немцы?» — думал я.

Потом вспомнил о родных, о Городнице: «Хорошо нам жилось до войны! Неужто наши уже не вернутся? Не может быть, чтобы не вернулись. Зимой, наверное, вернутся. А что я в это время буду делать? Где жить? Тут оставаться неудобно, да еще захотят ли они меня... У них свои дети, зачем я им нужен? Что будет делать Мария Петровна? Домой ей нельзя возвращаться».

Вдруг из кухни, где находились Мария Петровна и хозяйка, .послышались приглушенные разговоры,

—...Так вот, окопались они и ждали пополнения. Но не дождались,— ночью налетели туда фашисты. Они объехали где-то через Грушовку и Добовичи, одним словом, взяли наших в кольцо. Ужас, что творилось там... Завязался ожесточенный

бой. Но к утру немного стихло, и я, выбравшись из погреба, направилась к хате.

Неожиданно с улицы донеслись какие-то неясные крики и стрельба. Над головой жужжали пули. Я испугалась и упала. Упала, лежу и не дышу. Вдруг слышу, как через огород кто-то бежит. Пробежал мимо меня - и в погреб. «Все, думаю, нет моих детей». Да не успела подумать, как опять кто-то бежит. Надо мной раздаются выстрелы... Вскакиваю. Луч карманного фонаря ослепляет мне глаза. Я не вижу, но чувствую, что возле меня немцы... Поверишь, Маруся, сердце окаменело... «Зачем, матка, бежаль?» — спрашивает один. «Я, говорю, не убегала...» А сама дрожу от страха. «Матка, ты убегаль!.. Русиш зольдат видаль?!» Я качнула головой, мол, не видела. Два немца сразу же побежали назад, а этот, третий, говорит: «Матка, пошоль са меня!» — «Пан, отвечаю, не понимаю».— «А-а!.. Ты не понимаешь.» — и как ударит меня прикладом, аж искры из глаз посыпались! Едва на ногах удержалась. А он кричит: «Шнель - шнель — и, подталкивая дулом, повел в село... До обеда продержали в подвале, а потом пригнали нескольких женщин, спросили, знают ли они меня, и отпустили...

Рассказчица на минуту смолкла, прикрывая плотнее дверь в комнату.

Я вскочил с кровати и приник ухом к щели.

—Прихожу домой,— начала она опять,— а дети встречают меня: «Мама, мамочка, у нас на чердаке есть дядя».— «Что за дядя?!» — спрашиваю строго. «Тише, мамочка... Наш, русский. Он спал с нами в погребе, такой хороший, как наш папка,— красноармеец. Ты, мама, никому не говори. Его немцы ищут, хотят убить». Поднимаюсь на чердак, и верно — сидит возле лежака военный с перевязанной головой... Стою и не знаю, что делать. А он приветливо улыбается: «Здравствуйте! Не бойтесь, я свой... Убежал ночью из плена. Немного отдохну — и уйду...» Отвела я его в самый темный угол, дала поесть. Всю ночь не спала — берегла его... А он все бредит, командует во сне, командир, видать... Теперь, кажется, ему легче...

Я лег на кровать, но никак не мог уснуть. Думал о раненом красноармейце. А утром меня потянуло на чердак... В темном углу, за лежаком, что-то щёлкнуло, и хриплый голос спросил:

Кто там?

Свой,— отозвался я,—хлеба вам принес.

Спасибо... Ну, подходи, не бойся.

Я не боюсь. Это вы, наверное, испугались.

Раненый тихо засмеялся. Мы познакомились, начали разговаривать и незаметно, как-то сразу, стали друзьями...

ТУДА, ГДЕ ВОСХОДИТ СОЛНЦЕ

Шли дни. Рана у лейтенанта быстро заживала, и чувствовал он себя хорошо. Вечерами он появлялся в хате, сбрил бороду и начал поговаривать о переходе линии фронта.

Я стал упрашивать его взять и меня с собой, но лейтенант и слушать не хотел: до фронта, мол, далеко — километров двести - триста,— в дороге могут произойти всякие неожиданности, да и сам фронт перейти не фунт изюму!.. Но я так просился, даже слезу пустил, и лейтенант наконец сдался.

Ну что ж, готовься, пионер! – сказал он и строго, по-военному, спросил: — Только ты трусить не будешь?

Что вы! Нет! — ответил я, хотя в душе заволновался: ведь ни разу у меня еще не было настоящего испытания...

Дождавшись следующего вечера, мы попрощались с хозяйкой, Марией Петровной и отправились в далекий и опасный путь на восток.

Шли тропинками, избегая больших дорог, по которым беспрерывно двигались вражеские войска. Чем дольше мы шли и уставали, тем приятнее было: скоро встретимся со своими Днем идти опасались — зарывались в стоге соломы, по очереди спали, набираясь сил, и, когда темнело, пробирались дальше

Но вскоре у нас кончились продукты. Наши силы быстро таяли... Нужно было обязательно достать хлеба. Долго думали и решили, что днем я пойду в село, а лейтенант, спрятавшись где-нибудь поблизости, подождет.

На рассвете мы услышали лай собак и как раз невдалеке в поле заметили копны сена. Лейтенант потер от удовольствия руки и, быстро сделав в сене удобное дупло, нырнул в него с головой. Я хорошенько замаскировал его и осторожно пошел к крайним хатам, что вырисовывались в утреннем тумане.

Необычно звонко пели петухи, кудахтали куры, ревел скот, хрюкали поросята.

«Значит, немцев нет, если есть куры»,— подумал я и смелее направился вдоль улицы.

Всходило солнце. То в одной, то в другой хате скрипели

двери. У колодцев загремели ведра. Пошел дымок из труб, чистый, прозрачный. Пастухи уже гнали на пастбище коров. Где-то заплакал ребенок и снова залаяли собаки.

«В какой двор зайти сперва? — думал я.— С чего начать? Что говорить?»

Немного поколебавшись, я зашел в одну хату, разрисованную петухами. Там было трое детей и хозяйка лет сорока, вся в веснушках, с густыми рыжими бровями. Ее неприветливый взгляд и какая-то растерянность в больших карих глазах меня сразу поразили. Переминаясь с ноги на ногу, я не знал, что сказать. Однако тетка оказалась хорошей: сама поняла, что мне нужно. Взяв со стола краюху хлеба, она молча протянула ее мне. Я пробормотал «спасибо» — и сразу же за дверь. Стыдно и совестно попрошайничать, но что поделаешь — надо...